— Вы узнаете о нем все, Ватсон! Но вот писать не будете никогда.
В подтверждение сказанного он трижды стукнул трубкой о стол, повторив раздельно:
— Ни-ког-да!
Я невольно вздохнул и нахмурился.
— Но не волнуйтесь, друг мой, в Лету дело это не канет и болтать о нем будут, пока Лондон стоит.
Холмс помрачнел и принялся как-то излишне пристально рассматривать свой «Бриар», а я, усевшись в кресло напротив, стал так же пристально рассматривать его самого, демонстрируя свою готовность немедленно же услышать обещанное. Но, игнорируя мое нетерпение, он долго еще сидел молча, потом не спеша закурил, откинулся в кресле и, выпустив в потолок аккуратную череду дымных колечек, поведал мне наконец во всех подробностях эту жутчайшую историю. Рассказ его потряс меня до основания, и я, человек достаточно закаленный и войной, и своей профессией, и многочисленными расследованиями Холмса, несколько ночей кряду мучился кошмарами. Только валерьянка и изрядные дозы снотворного уберегли меня от серьезной депрессии, да еще, может, сознание того, что мерзкое чудовище, так долго устрашавшее лондонских жителей, наконец обнаружено и повержено.
Но Время, лениво перелистнув страницы календаря, мало-помалу рассеяло тягостные впечатления, и как ни велико было потрясение, все же и оно миновало и все ужасы этой кровавой эпопеи не то что позабылись, скорее поблекли за повседневностью, как при пробуждении блекнут даже самые страшные сны.
Я уже вторую неделю гостил на Бейкер-стрит. Обычный мой режим давно сошел на нет. Теперь я мог себе позволить ложиться под утро, вставать перед обедом и полдня валяться с книжкой на диване. Потому, вовсю пользуясь преимуществами моего теперешнего положения, я много читал, много писал, много бродил по Лондону и конечно же много общался с Холмсом, что неизменно наполняло меня радостью, ни с чем не сравнимой. Воспоминания прошлого то и дело будоражили душу, заставляя сердце биться сильнее, и это прошлое могло бы стать для меня источником немалого вдохновения и азарта, совершенно необходимых в творчестве, если бы так не беспокоило настоящее. А оно беспокоило меня все больше. Холмс чаще и чаще хандрил, и с этим ничего нельзя было поделать. Сказывалось то напряжение физическое и психическое, которому он подвергся, расследуя это беспрецедентное дело. Прежде в подобных случаях помогали всякого рода химические исследования, заполнявшие вынужденные паузы. Вот и теперь бедный мой друг с совершенно ненормальным воодушевлением занялся какими-то экспериментами и уже почти не выходил из своей маленькой лаборатории, этой не весть чем заполненной, мрачной, загадочной и зловонной кельи алхимика, забывая и еду, и сон, и прогулки. Забывая даже скрипку. И хотя он делал еще похвальные усилия, чтобы не поддаться в конце концов своей гибельной привычке, все же реторты и пробирки не могли надежно уберечь его от этой беды, они только отодвигали ее на время, а меж тем страшный час приближался, тот роковой час, когда сопротивляться своему опасному пристрастию Холмс уже не сможет. Или не захочет. Мне же при этом, как всегда, достанется роль пассивного наблюдателя. Жалкая роль, которую я ненавидел.
Спасти нас могло лишь чудо. Или… очередное дело. Оттого я каждый день с надеждой просматривал сводки происшествий. Но ничего мало-мальски стоящего в них не находил. Пьяные дебоширы, незадачливые воришки да зарвавшиеся аферисты — вот та мелкая рыбешка, которая еще заставляла шевелиться лондонских полицейских и газетчиков. О последнем же расследовании Холмса пресса пока молчала. В общем, полный штиль, как после урагана. Или перед…
И вот однажды утром, когда Холмс возился с пробирками, насвистывая что-то мрачное из Вагнера, миссис Хадсон, судя по аппетитным запахам, долетавшим снизу, стряпала свой очередной кулинарный шедевр, а я, отложив свежий номер «Ланцета», упорно листал «Дейли телеграф» в смутной надежде найти панацею от всех наших бед в колонке происшествий, мирные наши занятия были неожиданным образом прерваны.
Сначала мы услышали звонок, потом какой-то грохот, затем частые шаги, наконец нервный стук в дверь и на пороге в растерянности замерла наша квартирная хозяйка:
— О-о-он… …там … … не-е… дышит… — пролепетала она и неопределенно повела рукой. Похоже, от волнения старушка потеряла голос, а с ним и свою всегдашнюю невозмутимость. Мы бросились вниз.
На потертом ковре нашей прихожей, расцвеченной яркими пятнами утреннего солнца, растянувшись во весь рост, лежал молодой человек.
Его неподвижность, ненормальная бледность лица, щеголеватый костюм и симметрично раскинутые руки делали его похожим на упавший манекен и, если бы не закрытые глаза, сходство было бы полным.