Итак, перед вами история Реджинальда Месгрейва, примечательная во многих отношениях.
Прочтя первые страницы этих воспоминаний, мой сын Майлз сказал: «Шерлок Холмс в твоей книге отличается от того, каким я его всегда представлял». Существует вполне разумное объяснение такого отличия, и объяснение это — доктор Джон X. Уотсон. Мне кажется, пришло время поведать читателю (что, впрочем, стоило сделать значительно раньше) важную и не совсем приятную истину. Доктор Уотсон — смелый, великодушный, полный сочувствия, судя по его собственнымописаниям, обладал некоторыми общечеловеческими недостатками или, скажем, слабостями. Одной из этих слабостей, к сожалению, была своего рода ревность или чувство собственничества ко всему, что касалось его дружбы с Шерлоком Холмсом. Начиная с момента опубликования его рассказов о подвигах Шерлока Холмса, многие исследователи его творчества указывали на ошибки, несоответствия, недомолвки и даже на более откровенные попытки ввести читателя в заблуждение.
Что же заставило столь почтенного доктора прибегнуть к таким средствам? По моему мнению, подкрепленному достоверными сведениями, его коробила сама мысль о том, что кто-либо, кроме него, может претендовать на близкое сотрудничество с Холмсом, и он, оберегая собственную значимость, удалял из своих рассказов все упоминания о других людях, так или иначе связанных с Холмсом и поэтому представляющих для него «конкуренцию». Я первый вынужден признать, что его попытки выглядят мелочными и недостойными взрослого человека и того доктора Уотсона, каким мы все его знаем. Но все же я утверждаю, что доктор Уотсон, принимающий активное участие в событиях, а не просто описывающий их, во многом является выдумкой.
Джон X. Уотсон, этот Босуэлл Холмса, сам создал собственный образ и завещал его последующим поколениям. Настоящий Уотсон был менее благородным и более земным. Это не значит, что его надо меньше любить; просто легче понять все несоответствия в опубликованных им рассказах, если осознать, что Уотсон намеренно изменил мой образ.
Вот как «Холмс» описывает меня в рассказе Уотсона «Обряд дома Месгрейвов»:
Реджинальд Месгрейв учился в одном колледже со мной, и мы были с ним в более или менее дружеских отношениях. Он не пользовался особенной популярностью в нашей среде, хотя мне всегда казалось, что высокомерие, в котором его обвиняли, было лишь попыткой прикрыть крайнюю застенчивость. У него была внешность аристократа: тонкое лицо с крупным носом и большими глазами, небрежные, но изысканные манеры. Это и в самом деле был отпрыск одного из древнейших родов в королевстве, хотя и младшей его ветви, которая еще в шестнадцатом веке отделилась от северных Месгрейвов и обосновалась в Западном Сассексе, причем замок Херлстон — резиденция Месгрейвов — пожалуй, один из самых старинных зданий графства. Казалось, замок, где он родился, оставил свой отпечаток на облике этого человека, и когда я смотрел на его бледное, с резкими чертами лицо и горделивую осанку, мне всегда невольно представлялись серые башенные своды, решетчатые окна и все эти благородные остатки феодальной архитектуры [1].
«В более или менее дружеских отношениях», ну как же! «Небрежные, но изысканные манеры». Это ли не пренебрежительное замечание или даже более чем недвусмысленное унижение? «Благородные остатки феодальной архитектуры». Внимание! Это говорит не Шерлок Холмс, хотя в рассказе Уотсона эти слова и принадлежат моему другу. Нет, это сам доктор облекает в слова неисправимые предрассудки своего среднего класса.
Я утверждаю, что это слова человека, который желал быучиться в Оксфорде или Кембридже, который желал быиметь контору на Харлей-стрит, желал бы, чтобы его таланты и способности помогли ему занять место не просто наблюдателя или доверенного лица. По отношению к Холмсу-Ахиллу он был Патроклом, и хотя не посмел облечься в доспехи своего друга, но сделал все возможное, чтобы никто не посмел недооценить его роль в приключениях Шерлока Холмса.
«В более или менее дружеских отношениях»! Начиная с того июньского дня 1875 года, когда Холмс и я впервые познакомились с китайским дьяволом, и до того, как более чем через полтора года мы наконец-то снова ступили на английские берега, дружба наша неизменно крепчала. Мы перенесли такие испытания, которые связывают людей на всю жизнь чувством взаимного уважения и товарищества. Однако за исключением истории «Обряд дома Месгрейвов» мое имя никогда не упоминалось в рассказах Уотсона. Я хочу исправить это упущение; я намерен написать подлинное повествование о так называемом обряде дома Месгрейвов, хотя и уверен, что легионы почитателей Холмса вряд ли поверят моей версии. Но я вовсе не испытываю зависти или негодования. Для этого уже слишком поздно.
Если бы я хотел последовать примеру доктора Уотсона, то назвал бы историю «Пять снегов» или как-нибудь в этом роде. Я полагаю, Уотсон был практическим человеком, но с сильной романтической жилкой. Судя по некоторым замечаниям в письмах Холмса, Уотсон обладал определенным талантом подставлять задним числом свои слова в речи любого персонажа и переделывать по своему усмотрению небольшие детали, чтобы они в большей степени удовлетворяли литературным требованиям.
У меня нет подобного опыта в создании живого литературного повествования из сухих фактов. Тем не менее у меня есть дневники, которые я начал вести с момента поступления в Кембридж. Все подробности данного происшествия разобрал и объяснил мне сам Шерлок Холмс еще во время нашего с ним заключения под Дворцом Опаловой Луны на территории Запретного Города в Пекине. Отчет об этих событиях я занес в мои дневники по возвращении в Сассекс, и случилось это почти пятьдесят два года тому назад; но каждое слово и каждый образ до сих пор предстают в моем сознании так же четко, как и тогда, когда я был молодым человеком, несовершеннолетним, но уже закаленным в ужасных испытаниях, которые мне довелось претерпеть.
Все это началось довольно просто. Холмсу, который, как и я, принадлежал к колледжу Кая, но снимал жилье в городе, домохозяин как-то сказал, что получил записку для него. Холмс взял листок бумаги и внимательно осмотрел его. Слова были написаны хотя аккуратным и тщательным, но все равно каким-то странным почерком. «Ее принёс китаец, — сказал домохозяин Холмса. — Я, конечно, не против того, чтобы брать записки, сэр, но буду вам благодарен, если вы не станете приглашать таких людей в свою комнату. Я не хочу, чтобы кто-то вроде них находился в моем доме».
— Да-да, конечно, — ответил Холмс отрешенно. Он протянул мне записку, и пока мы подымались по лестнице в его апартаменты, я ее прочитал. В ней говорилось следующее:
«Дорогой мистер Холмс, среди студентов первого и второго курсов ходит много слухов о ваших способностях к наблюдению и дедукции. Ваш успех в разрешении небольших дел заставил меня поверить, что вы могли бы оказать подобную помощь и мне. Уверяю вас, что хотя мое дело и представляет для меня необычайную важность, вам оно не причинит особого беспокойства. Я вполне готов вознаградить вас за ваше потраченное время тем, что вы сами честно сочтете достойным ваших затрат. Я буду ждать вас в моей комнате сегодня вечером или в любое другое время, которое вам более удобно.
В записке был указан адрес Чинга — в доме по Джизес-лейн. Холмс нахмурился и, сложив записку, спрятал ее за обложку книги, которую он тогда читал. Открывая дверь, он сказал:
— Я видел этого Чинга один или два раза в городе и слышал об этом человеке разные истории. Он два раза пытался поступить в Кембридж, но ему отказывали, потому что любой студент должен быть причислен к одному из колледжей, но ни один из кембриджских колледжей не принял бы студента-азиата. Чинг вместо этого поступил в Гейдельберг, где он изучал медицину.