— Какой вздор, конечно, хорошо! — сказал генерал, чувствуя почему-то, что ему самому на этот раз не хочется продолжать этот разговор.
И он, чтобы замять его, сказал:
— Ну, а на почту, Лева, сегодня поедешь?
— Да, да! Непременно. Мы с Павлом Федоровичем верхом поедем.
— Ну, и великолепно! Я тебе письмо дам, которое ты сдашь в конторе. И я думаю, что вам скоро нужно ехать.
И они повернули назад.
От усадьбы Буртасова до уездного городка было всего две с половиной версты, и Лева со своим учителем каждый день около шести часов вечера ездили туда верхом на почту. Первых полторы версты нужно было проехать густым Буртасовским лесом, а последнюю версту дорога шла городским выгоном и огородами.
Лева ехал на хорошеньком аренсбургском клеппере[18]. Он ловко сидел в седле, уверенно держал поводья, и его рыжий конек грациозно переставлял свои стройные ноги.
Учитель Левы, Павел Федорович Хоботов, грузно сидел на буром, толстогривом приземистом иноходце.
Проехав первую версту от усадьбы полной рысью, они переменили аллюр и пустили лошадей шагом. Хоботов снял фуражку и вытирал выступивший у него на лбу пот. А Левушка ехал, как всегда, зорко осматриваясь по сторонам.
В лесу было тихо, только меланхолическая трель иволги переливалась где-то в глубине.
— А дед сказал, что это хорошо! — как бы отвечая на свои мысли, вдруг заговорил Лева.
— Это вы насчет чего? — спросил Хоботов своим молодым, хрипловатым баском.
— Я про Шерлока Холмса, — пояснил Лева.
— А! Все про то же самое! Да кто ж вам говорит, что это худо? Хороший сыщик такая же необходимая единица в общем порядке управления, как и хороший прокурор, только это непочтенно.
— Как, и прокурором быть непочтенно? — удивился Лева.
— Нет, я не про прокурора, я про сыщика. Прокурор — это совсем особь статья, — поправился учитель.
— Да, почему же сыщиком быть непочтенно?
— А потому, что сыщик… сыщик… — подбирая слова и с видимой неохотой говорил Хоботов, — сыщик действует не открытыми средствами, а исподтишка, сам ничем не рискуя…
— Ну, уж извините! — горячо перебил его Лева. — Шерлок Холмс всегда рисковал своей жизнью и ничего не боялся — ни опасности, ни смерти! И я не знаю, почему он не почтенный. Да кроме того, дед сказал, что это хорошо, а если он сказал, так это верно, потому что дед самый умный человек на свете.
Учитель сдержанно улыбнулся, но ничего не возразить.
И они опять поехали молча. Левушка думал про себя:
«Если где-нибудь свершится преступление, я непременно его буду открывать: подберу все клочки бумажек, измерю все следы, ничего не упущу, и уж открою! Непременно открою!»
И он от души желал, чтобы поскорей совершилось преступление.
Они выехали в это время на опушку леса, и весь маленький уездный городок, со своими тремя церквами, был перед ними, как на ладонке.
— Ну! Рысью? — спросил Лева, взглядывая на своего учителя.
— Пожалуй! — ответил тот и чмокнул губами.
И восемь лошадиных копыт дробно застучали но твердой и пыльной дороге. Иноходец учителя шел своей характерной перевалкой; Левушкин клеппер, которого он мысленно не называл иначе, как «Шерлок Холмс», красиво выбрасывал свои ноги, забирая все вперед и вперед.
Солнце уже склонялось к западу, но было еще жарко, и воздух стоял неподвижно.
Вот начались и заборы огородов и глубокие канавы, прорытые возле них.
Левушка посматривал вокруг себя. Одна канавка, прорыв ямку под забором, уходила в глубь огородов.
И на нее взглянул Левушка и подумал, что этим ходом человек может проползти совершенно незамеченным.
Но вот они переехали маленький мостик над высохшим ручейком и въехали в городок. Миновали соборную площадь и, сделав два-три поворота, остановились у крыльца почтовой конторы.
Какой-то мужик подошел к ним и вызвался подержать лошадей. Лева и Хоботов, соскочив с седел и разминая ноги, пошли по ступенькам шаткого деревянного крылечка. Почтовый чиновник в суровом, поношенном кителе, при входе их в контору, почтительно привстал и поклонился.
— Его превосходительству два письма, — заговорил он, направляясь к полке, — и вашему папаше тоже-с! И газеты- с. А от вас что-нибудь будет?
— Да, вот письмо от дедушки, — сказал Лева, подавая письмо.
— Заказное, — прочитал чиновник и, достав книгу, стал выписывать квитанцию.
В это время дверь с шумом отворилась, и человек в мундире почтальона вбежал в контору и, не обращая внимания на посторонних посетителей, почти закричал, обращаясь к чиновнику:
— Иван Никифорович! Ведь убег! Право слово, убег!
— Тише ты! — прикрикнул на него чиновник и потом спросил: — Кто убег?
— Да каторжник-то убег! Право слово, убег! Беглый-то! — уже понижая голос, но при этом как-то оживленно улыбаясь, говорил почтальон.
— Да ну? — удивился чиновник и даже приостановился писать.
— Покарай Бог, убег! Вот, сейчас только! Ух, кутерьма там теперь пошла! Ловить бросились! Страсть!
— Это кто убежал? — спросил Хоботов чиновника.
— Да один беглый каторжник. Вчера только его к нам доставили, а сегодня должны были уже препровождать дальше, а он вот взял, да и того… Тюрьма-то у нас, действительно, того, рухлядь! — добавил он и длинными ножницами аккуратно вырезал из книги квитанцию.
Лева стоял ни жив, ни мертв. Краска ярко выступила на его обыкновенно бледном, худеньком личике, глазенки сверкали.
«Я его поймаю! Я его поймаю!» — замелькало у него в голове, и он вдруг начал теребить за рукав своего учителя.
— Пойдемте, пойдемте, пойдемте скорей! — нервно шептал он при этом, и слезы нетерпения готовы были брызнуть у него при виде тех медленных, как казалось ему, движений, с которыми учитель укладывал газеты и письма в висевшую у него через плечо сафьяновую сумку.
Но Хоботов и сам торопился, и руки у него тоже почему- то дрожали.
Простившись с чиновником, они быстро вышли на крыльцо. Мужика, взявшегося подержать их лошадей, и след простыл, но кони их стояли тут же, видимо, наскоро привязанные к забору.
Через минуту они уже быстрой рысью ехали по базарной площади.
Народ бежал к выезду из города. Бежали бабы, что- то кричавшие на ходу; бежали молодые парни с какими-то странно горевшими глазами; бежали, сверкая босыми пятками, ребятишки, и даже степенные люди, и те трусили мелкой рысцой все в том же направлении.
Какой-то франт писарского обличил, в красном галстуке и в сдвинутой на самый затылок белой фуражке, несся, почти не уступая ходу их лошадей. Лицо его было сердито, глаза куда-то жадно смотрели вперед. Люди бежали, что-то кричали и перекликивались между собой, а между ними, с веселым лаем, вертелись неугомонные дворовые собачонки. Стадо гусей, перепуганное этим всеобщим стремлением, широко раскрыв крылья и пронзительно гогоча, удирало в какой-то переулок.
Но вот и конец города, вот и выгон справа, а слева огороды.
— Куда побежал-то? — приостанавливая лошадь, спросил Хоботов какого-то старика.
— Вон, вон, туда! К речке! К лознячку-то, значит! — зашамкал старик. — Вон, где солдатики-то бегут!
И он указал рукой на мелькавшие вдали белые солдатские рубашки.
— Чего врешь-то? — вмешалась подбежавшая к ним женщина. — К лесу он ударился! Мой Васька сам видел! Прямо к лесу!
— Твой Васька? — рассердился старик. — А Матрена-то куда говорила? Небось, к речке! Он ее, небось, чуть с ног не сшиб! Дура!
— Сам старый дурак! — огрызнулась баба и вперевалку побежала туда, где белели солдатские рубашки.
Левушка, едва сдерживая своего «Шерлока Холмса» и сам дрожа всем телом, внимательно и сосредоточенно выслушивал все эти «показания». Не без удивления посматривал он и на своего учителя. И его лицо, обыкновенно серьезное, даже скучное, было на этот раз как-то странно возбуждено, и по голосу его было заметно, что и он был чем-то взволнован и, что называется, не в себе.
18
…