Достав из стоявшей рядом будки два сетчатых шлема и две пары особых перчаток, Холмс одел меня, оделся сам, и мы погрузились в пчелиную сферу. Пробыли мы там около часа, и все это время мое внимание было целиком поглощено: до того интересно, увлекательно, с тонким пониманием дела этот удивительный человек, реагирующий на всякий вопрос, популяризировал передо мною одну из хозяйственных отраслей — пчеловодство.
После осмотра пчельника Холмс прошелся со мною еще немного по парку, затем, ссылаясь на неотложные занятия, распростился до вечернего чая.
Я остался один. Вечер уже вступил в свои права. Солнце зашло, и только розовые облака давали знать о его недалеком пребывании. Кудрявый парк притаился, точно обдумывая великую думу, и всякий раз, как легкий ветерок проносился сквозь густую листву его, над головой моей слышался тихий шепот, напоминавший молитву.
Я дошел до забора, перелез через него и очутился в поле. Меня сразу опахнуло бодрящим полевым воздухом, пропитанным веселящей свежестью и ароматом скромных, но милых простачков. Руководствуясь узенькой тропинкой, я двинулся в путь и, то окунаясь в море колосьев, перемежавшееся по временам с оазисами полевых цветов, то взбираясь на тот или иной пригорок, добрался до ближайшей деревни, прошел через нее, любуясь по дороге элегантными каменно-красными постройками с черепичными крышами и хозяйственными прибавлениями, тщательно оборудованными, и, выйдя на лондонское шоссе, опять-таки представлявшее для меня большой интерес в смысле идеальной трамбовки и ровности, возвратился в имение со стороны правого бокового входа в парк. Но, когда после своей полезно-приятной прогулки я вышел к чаю, меня ожидала не-приятная новость. Холмс, в интересном обществе которого я рассчитывал провести несколько вечерних часов, прислал сказать, что, вследствие совершенно неожиданных обстоятельств, ему не придется увидеться со мною ранее завтрашнего утра. Как было ни неприятно, но пришлось покориться и, допив свой чай в присутствии безмолвного лакея, расспрашивать которого не казалось мне удобным, я удалился в свою комнату, занявшись дочиткой последнего газетного номера, купленного мною еще на станции.
Мои карманные часы показывали около одиннадцати, когда я закончил свое чтение; было уже совсем темно. В незакрытое шторой окно глядела таинственная, надвигающаяся ночь. Я вспомнил о наших петербургских белых ночах, и меня потянуло на воздух, отчасти, чтобы посравнить, отчасти, — просто подышать. Выключив электрический свет, я с помощью спички добрался до балкона-террасы, откуда спустился в сад. Пройдя кусок каштановой аллеи, я опустился на ближайшую скамейку и вдруг, взглянув по прямой линии, соединявшей меня с передним углом дома, увидел нечто странное: неподалеку, по-видимому, от фасадного балкона-подъезда мерцали на небольшом расстоянии друг от друга два огненные глаза, которые никак нельзя было принять за садовые фонари благодаря их поперечному, по отношению ко мне, положению.
Охваченный приливом любопытства, я поднялся и быстро зашагал назад, приблизившись через несколько минут к горящим точкам на расстояние, позволившее мне безошибочно определить положение вещей. Около главного подъезда стоял крупный автомобиль с двумя зажженными ацетиленовыми фонарями; рядом с ним обрисовывалась фигура полицейского. Нерешительность приковала меня к месту: с одной стороны, я почувствовал, что здесь кроется какая-то тайна, проникнуть в которую при помощи полицейского представлялось для меня крайне заманчивым, с другой же, сознание неловкости подобного поступка являлось задерживательной силой. В конце концов, жажда знания взяла верх; я раздвинул кусты, позади которых скрывался, но в это самое время звук знакомого голоса и приближающиеся шаги заставили меня обернуться, внеся перемену в мои планы. С балкона спускался Холмс, одетый по-дорожному, с надвинутым на глаза капюшоном; его сопровождал какой-то незнакомец, что-то почтительно ему говоривший, поспешную речь которого Холмс изредка прерывал односложными замечаниями. В одно мгновение все сделалось для меня ясным: знаменитый сыщик пускался в одно из своих столь захватывающе-интересных и поучительных странствовании. Не воспользоваться таким удобным случаем показалось мне равносильным преступлению, и я, несмотря на весь конфуз и стеснение, прямо устремился навстречу к нему. После краткого разговора, Холмс уступил моей настойчивой и горячей просьбе, результатом которой было то, что, захватив с собою свое пальто и револьвер, я умостился на автомобиле возле него. Металлическая громада громко вздохнула и, выбравшись на дорогу, понеслась с головокружительной скоростью вперед, прорезывая своими снопами света, наподобие молнии, непроницаемую темную завесу, плотно окутавшую нас со всех сторон.
До самого конца моей жизни мне, я уверен, не придется испытать ничего подобного. Мотор, управляемый искусной рукой полицейского-шофера, бешено летел, минуя милевые столбы, взносясь на откосы, перерезая разнокалиберные мосты и пронизывая погруженные в сон живописные деревни. Ветер неистово свистел, забирался за наши поднятые воротники и рвал шляпы. Было что-то демоническое, что-то сверхъестественное в этом неудержимом беге исполинской машины с четырьмя закутанными силуэтами, вырисовывавшимися на тусклом фоне отраженных лучей.
Под шум и грохот неизвестный спутник, оказавшийся пресловутым Лэстрадом, рассказал нам следующее.
Месяца полтора тому назад в том маленьком провинциальном городке, куда мы теперь спешили, поселился некий джентльмен средних лет по фамилии Бересфорд. Наняв небольшой особняк, он начал вести уединенный образ жизни, вызванный, как он сам объяснял своим соседям, с которыми ему хотя и чрезвычайно редко, но приходилось сталкиваться, необходимым спокойствием в целях укрепления нервной системы, расшатанной им в Лондоне от усиленной работы. На первых же порах своего пребывания Бересфорд обзавелся служанкой. Место это заняла молодая девушка Эмилия, отошедшая от последних господ с прекрасным отзывом и прослужившая у них целый ряд лет. Эта самая Эмилия была единственной прислугой у Бересфорда, но, невзирая на то, управлялась, так как хозяйство и требовательность названного господина не выходили из крайне умеренных рамок. В общем, судя по тому, что соседи Бересфорда никогда не слышали от него ни окрика, ни брани по адресу служанки, можно вывести заключение, что он был доволен ею.
Прошло полтора месяца. В прошлую среду Бересфорд объявил своей служанке, что он должен уехать кое-куда по делам на небольшой промежуток времени и просил ее хорошенько смотреть за домом, обещав наградить по приезде. Вечером он уехал. После его отъезда Эмилию видели как на улице, так и на рынке, куда она ходила за покупками каждое утро, ровно один день, на второй же она исчезла бесследно. Поднялась на ноги местная полиция, перевернула дом вверх дном, но Эмилии не нашла.
Наконец, через два дня после исчезновения служанки, труп ее, порядком разложившийся, был обнаружен прибитым к берегу речонки, протекающей по городскому предместью. Это произошло вчера. В это время в городе как раз случился Лэстрад, приехавший по делам в местное полицейское управление. Он взглянул на случившееся со своей точки зрения — опытной ищейки, проработавшей долгое время под руководством Холмса — но, придя после упорных, но тщательных попыток к заключению, что случай слишком сложен и запутан, чтобы обойтись без вмешательства Холмса, проживающего к тому же под рукой, с наступлением вечера помчался на автомобиле за знаменитым сыщиком, предварительно предупредив его депешей. Обращение Лэстрада за помощью к Холмсу после того, как тот уже оставил свою деятельность, и слова его «с наступлением темно-ты», между тем как было видно, что в стремлении сохранить труп в наивозможно меньшей степени разложения ему была дорога каждая минута, признаюсь, немало удивили меня, но я промолчал, находя, по меньшей мере, неделикатным пускаться в расспросы подобного характера. Холмс внимательно вслушивался в рассказ Лэстрада, хотя по всему было видно, что в главных чертах он ему уже известен.