От прежней улыбки Гесманова осталась тонкая линия губ и хмурый, тяжелый взгляд. Спустя какое-то время он продолжил:
– Вы знаете, что испытывает человек, все еще верящий в лучший исход? Даже свисая на краю пропасти, он из последних сил стискивает единственную ниточку порванного каната; он верит, он все еще верит в победу свою над бездной. И теперь вообразите, что ниточка эта рвется, человек падает. Осознает ли он до конца, что уже падает? Нет у него страха, нет крика, потому что для себя он совсем недавно держал эту ниточку. Человек испытывает страшное непонимание, падая вниз. И только после, где-то на полпути к бездне, он отпускает последнюю секунду, чтобы увидеть под собой надвигающуюся пасть бездны. И вот этот-то момент страшнее всего. Осознать, что ты не справился, что бездна летит на тебя, как пуля, выплюнутая дулом. Остается дожить последние секунды с ужасающим пониманием неизбежного.
А теперь представьте, каково это ощущение, длящееся месяцами. Вот что испытывал наш парень, когда узнал о ее гибели. Долго он не мог принять эту новость. Он бродил по опустевшей комнате, как завороженный и совершенно иссякший, разглядывая остатки памятных мест, запечатленных на фотографиях. На одном фото милая девушка пальчиком тянулась к яркому свету фонарного столба, окруженного темнотой, на другом – сидела в задумчивости, разглядывая сквозь окно поезда пейзаж протекающей природы, на третьем – пыталась съесть бутерброд в местной забегаловке одним махом, смешно давясь им, еще на одном – читала книгу под густым дубом… Горе остудило его юношеский пыл. Теперь ему было ничто не интересно. И в попытке избавиться от грусти парень начал что-то писать. Что-то нелепое, что-то грубое и безвкусное. Но ничего не получалось. Он отвлекался на чтение, которое помогало немногим больше. Тогда он загорелся желанием искоренить пагубные воспоминания. Долго и упорно наш герой искал способы оставить прошлое далеко за пределами, но никакие лекарства, препараты не помогали. Тогда он нашел кое-кого, кто согласился ему помочь…
Не может быть… Не может быть… Это шутка, это издевка, выдумка…
– Если бы это было шуткой, издевкой или выходкой, то кто бы знал, какая судьба ожидала этого парня. Но правда в том, что он узнал о человеке, способном вылечить его боль, вытащить ее из сердца и замуровать ее навсегда…
Гесманов, потяжелевший хмурый мужчина с проседью в волосах, встал из-за стола и направился в кладовку. Спустя минуту он вернулся со старинным граммофоном. Черное дерево кое-где потрескалось, кое-где выцвело, труба его покрылась ржавчиной в некоторых местах.
– Каждая вещь хранит историю, – сказал Гесманов доставая какую-то странную пластинку. Она не была похожа на обычную виниловую, но отливала хрустальной белизной, прозрачностью. Казалось, оно и было сделано из самого хрусталя.
– В каждой закрыта собственная мысль, чувство, идея или боль… – он бережно положил хрустальную пластинку на диск. – И эти чувства создают что-то невероятно живое и красивое… Послушайте.
Гесманов запустил иглой по пластинке, и та медленно заскрипела.
Музыка наполнила каждый уголок магазинчика; звучание ее было подобно шуршанию весенней листвы с переливами морских волн, что качались под томным светом взошедшей луны. Одинокая мелодия пощипывала волшебные звуки, переходя то в тонкое сплетение женского хора, то в тихий плач упавшей звезды… Шум влажного ветра и дышащий вальс янтарной листвы переходил на шепот сотен стонущих колосьев. Не было никакого сравнения с сипящей болью шелковых нот, с томным звучанием музыки, мерцающей в лунном свету…
Пластинка вскоре окончила жалобный плач. И тяжелый трепет пустой тишины сдавил старый, потасканный магазинчик. Я сидел, наполненный далеко знакомым, но неясным чувством подавленной печали.
Гесманов грустно посмотрел на меня. Его тихий голос звучал как глубокая гитарная струна:
– Вырванную память, к сожалению, нельзя вернуть. Она похожа на то, что вы называете «душой»…
На похороны молодой человек пришел с запиской, которую он сочинил, чтобы вручить ей в последний день. Но устрашился собственной слабости и так не отдал. Теперь же он хотел положить последнее признание на могилу. Но что-то в нем дрогнуло. Он не смог. Он оставил ее в кармане пиджака. Там же, где лежала последняя фотография…
С этими словами я встал и, ничего не видя перед собой, поплел к выходу. Я чувствовал, что Гесманов, высокий, простой мужчина с уставшей улыбкой и грустными глазами, остался далеко позади, за моей сгорбившейся спиной.
Выйдя на улицу, я закурил. Было темно и пасмурно, облака где-то высились за верхушками деревьев. Мне надо было остудиться.