– Артамонов!
– Я!
– Сдаешь – летишь!
– Так точно!
По окончании контрольных экзаменов старт моей карьере был дан. Теперь я уважаемый космонавт-испытатель со стажем более 25 лет.
По официальной версии.
– Я не говорил, что мне не нравится космос, –продолжил я, разглядывая календарь с висящим котенком и надписью «Ты только держись…» – Вообще космос похож на…
Стоп.
Я общаюсь с женщиной.
С неразговорчивой женщиной. Не шутить шутку, обидится.
– В космосе полно мусора, – выдавил я лишь бы что-то выдавить. – Как и в наших головах.
– Какое отношение ко всему этому имеет ваш мусор? – в мягком голосе последовал твердый вопрос.
И тут я призадумался.
Действительно: а какое?
Какое ей дело до прелести внеземного пространства и маленьких шалостей нашей необъятной? Зачем ей, неврологу-домохозяйке, размышлять о полях и созвездиях? У нее есть работа и семья, и это все, что требуется для жизни. Что до счастья? А счастье не нужно, когда есть обязательства. Необязательный атрибут.
Я взглянул на женщину. Глаза добрые, но жутко усталые, холодные. Скучные. И скучающие.
Я продолжил:
– Возможно, самое что ни на есть прямое.
– Ну и шутки у вас, – улыбнулась она холодновато-вежливо.
– Зато вы улыбнулись, – подмигнул я.
– Не слишком вы легкомысленно относитесь к предстоящему полету? Все-таки космическая брешь…
«Врага следует принизить в собственных глазах, дабы его величие не переросло в твой ужас!..»
Хотел бы сказать я. Но не сказал. Вместо этого я вымолвил:
– Простите. Я точно так же волнуюсь, как остальные.
На том мы окончили нашу замечательную беседу.
Женщина продолжила писать. Я продолжал следить за пальцами, за лицом, за календарем. И думать о том, что она печатала. Наверное, что-то в духе этого: «Здоров, тчк. Устойчивый вестибулярный аппарат, тчк. Требуется обследование у психотерапевта (нездоровая замкнутость на мусоре), тчк. Вердикт: к полету готов».
Или как-то так.
Покончив с формальностями, она отпустила меня на все четыре стороны.
Про кардио даже и не вспомнила.
В зале гостиницы было на удивление тихо. Никто не бегал с микрофонами и камерами, не толкал зевак, не приставал к капитанам с вопросами вечного характера и не пытался перекрикивать все более нарастающий гогот. Здесь спокойно сидели, отдыхали и готовились к будущему инфо-грохоту два замечательных человека, которые чрезвычайно сосредоточенно сидели друг напротив друга.
Каждый держал по пятерке карт.
Каждый оглядывался на другого, пытаясь угадать его комбинацию.
Наконец первый нехотя вытащил свою карту и медленно положил на столик.
– Неправильно ты, Дядя Федор, бутерброд ешь! – прикрикнул второй и смачно шлепнул ответной.
– Ха! – вскочил первый, и еще одна карта со свистом описала дугу.
– Что?.. – недоуменно вопросил второй.
Воцарилось тяжелое молчание. Где-то на стойке новостными сводками шипел телевизор.
В его взгляде читалось разочарование. А потом ожидаемо вой первобытной злобы разорвал тишину:
– Твою мать!
Мощное окончание обрел их поединок по моему приходе. Под потоком брани второго вперемешку с рассуждениями о несправедливости победоносная ухмылка горделиво украшала морду первого. И тот не без наигранного благородства уселся обратно, чинно выпрямив спину.
Этого молодого человека сорока восьми лет, морщинистого, с большими мешками под глазами и залысиной по всей области, делающими высунутому лицу его вид более интеллигентный, зовут Игорь.
– Здорово, Игорь, – поздоровался я.
– Здорово, Костя, – поздоровался Игорь.
Мы обменялись рукопожатием.
– Какой счет? – спрашиваю.
– Никакой.
– Как это?
– Вот так.
– Деньги?
– Ага.
– Сколько?
– Три.
«Неплохо», – подумал я. И добавил:
– Маловато.
– Чего?! «Маловато»?! Да пошли вы оба на–…
Нахмурив лоб в одну морщинистую складку, плотный мужичок с крепкими руками и ровной щетиной стал зачитывать громадную тираду о сложностях регулирования финансовых дыр при бюджетном дефиците и несоответствии расходов по изначально предполагаемым прогнозам с ныне составляющей отрицательное значение прибылью.
Короче говоря, данное юридическое лицо оказалось по уши в финансовой яме.
И высказалось оно в своей, конечно же, манере.