– Наверное, я хорошо понимаю людей. Правда, для того, чтобы знать ваше имя, надо жить, по-вашему, в столице. А еще не слышать криков о каком-то помешательстве. Или не отвлекаться на брошенные вслух мысли.
– Я размышлял вслух?
– Отчасти шептали под нос. Но «коньяк» произнесли отчетливо. Надеюсь, вам по нраву такой, – улыбнулся он устало.
– То есть вы считаете себя проницательным?
– Как и говорил, я хорошо понимаю людей.
Ответ меня мало удовлетворил. Лицо как лицо, ничего не скажешь. Не похож этот детектив на Шерлока. Да кто его знает, внешность часто бывает обманчива. Ну, зато буду иметь в виду, что разговариваю сам с собой. Вне себя.
Мужчина поднял бутылку и молча разлил.
Коньяк и вправду хороший, второй стакан пошел намного легче. Теперь я ощущал легкую расслабленность. Уже хоть что-то.
– Как вас зовут? – снова спросил я.
– Гесманов, – снова ответил он.
– Это не имя.
– Ошибаетесь. Фамилия – это и имя, и отчество всякого человека. В фамилии кроется ваша история, история вашего отца, деда, прадеда, прапрадеда и да-а-а-альних родственников, – он махнул рукой в сторону двери, как бы показывая, насколько далеко. – Из поколения в поколение ваши отцы рождались, учились, строили, воздвигали, влюблялись, любили, зарождали, воспитывали, воевали и умирали до тех пор, пока на свет не появились вы. И вы – не последняя ступень этой высокой лестницы, которая ведет даже не совсем вверх, а куда-то далеко вперед. Кто знает, каким вас запомнят внуки и чем будут славиться они. Это ли не проявление фатума, скажите? Всякой личности предопределена жизнь.
– Не верю, что у вас нет имени, Гесманов, – ответил я, не обращая внимания на излишнее философствование.
– Эх, жаль, что критики не любят философствовать и называют всякое размышление «лишним», «скучным» и «затягивающим повествование». Пусть будет так. Ну, называйте Иваном тогда, если удобно. Иван Гесманов, приятно познакомиться.
Он тяжело приподнялся и шутливо протянул руку в знак приветствия.
– Андрей. Андрей Веховской, если позабыли. Приятно познакомиться, – ответил я, и, крепко пожав друг другу руки, мы рассмеялись. Мы смеялись долго, честно, по-залихватски как-то смеялись.
Это был первый естественный смех за три месяца. Первый настоящий. На время я позабыл обо всем, что окружало меня там, далеко в столице, в стенах пустого дома, что давило на душных улицах среди вечно бегущих непонятно куда людей и травило на удушливых конференциях, на провонявших завистью и чванливостью симпозиумах. Я вспомнил, что такое по-настоящему смеяться, живо, бессмысленно, будто не над «острой» и совершенно пустой шуткой заумного пиджака, а… просто так. Потому что жизнь так устроена. Потому что не только слезами полны будни, но и простыми человеческими радостями.
А не так-то уж и плохо здесь. Уютно.
Вдруг стрельнуло картинка-воспоминание, и улыбка постепенно сползла вниз по щекам, вернув лицу знакомые оттенки угрюмости. Я вспомнил фотографию с изображением железных путей, вспомнил о враче, об адресе. И понуро согнулся, опершись на руку. Иван, конечно же, заметил, предложил еще коньяка. Я отказался. Не хочу вновь терять себя в спирту.
Потом я спросил:
– Иван, вы поняли, зачем я здесь. Вы знаете какого-нибудь местного врача по делам душевным?
– Местных врачей у нас немного – одна поликлиничка, забитая белыми халатами. Только они лечат телесные болезни: вывихи, ветрянку, простуду. Нет у нас психологов, а если были, то уже давно сбежали в столицу: наш город крохотный, улиц с пяток не сосчитать, люди все работают на заводах и железных путях. Так что психологи тут популярности не сыщут.
И о чем я только думал, когда понесся сюда…
Конечно, об очередной неудаче, не более. Глупо было думать, что здесь найдется помощь, очень глупо. Ну, глупым, говорят, дается радость, а мне почему-то дается обсессия. Что ж, остается досидеть вечер в компании славного, но малоизвестного Ивана и чуть более известного коньяка, потом снять номер, выспаться, если получится. А потом ехать обратно в столицу. Шумную, быструю, эгоцентричную столицу.
– Позвольте спросить, Андрей… – прервал мыслительный процесс Гесманов, – о каком, собственно, враче идет речь? Я, конечно, не причисляюсь к оным, но, как и говорил до этого, хорошо понимаю людей.
– Предлагаете помощь, Иван? Боюсь, такому человеку, как я, грозит только помутнение разума без права на спасение. Даже не пытайтесь.
– Зря причисляетесь к себялюбивым. Было бы у них самих желание спастись. Знаете, жалость – это страшный яд, который погубил сотни бодрствующих душ. Так погубил, что они больше походят на живущие оболочки самих себя. Такие люди лениво озираются по сторонам, крича о какой-то помощи, но сами закапываются поглубже в яму. Их тянешь на свет Божий, тянешь, тянешь, а они как будто сопротивляются, будто не желают видеть свет, который, по их мнению, слепит вот и режет глаза. И ничего не остается, как оставить в покое несчастного самоубийцу, который совсем не горит желанием спасаться, а только делает видимость, чтобы обратить внимание на свою исключительную персону. Он ведь выкармливает пагубные мысли, чтобы его пожалели, по головке погладили. А сам прыщет ядом, прыщет, будто насквозь им пропитался, будто не знает ничего, кроме яда, в котором плещется. И живет так, давясь ядом и поплевывая им в других. Что это, если не себялюбие?