– Какое тут себялюбие, когда человек страдает. Пусть и жалость, но она ведь проступает на душе, как синяк на теле: от больших жизненных сотрясений, от осознания уязвимости перед миром неизведанным, заграничным. Только бездушный откажется от жалости и будет холодно созерцать разрушение Помпеи.
– Разве жалость к себе не является себялюбием? Это чувство полезно также, как полезен и яд – в малых дозах. А злоупотребление ведет к одному: человек в этом случае превращается в куклу собственных страхов и страстей. Он дергает за колючие ниточки и копошится в преступных мыслях так же, как навозный жук копошится в известных отходах. И докапывается до понятных всем идей! А это самое гнусное и страшное преступление – преступление против себя, против личности! Против своей жизни, в конце концов!
– И как же быть тогда? Улыбаться хаосу? Смеяться трагедии в лицо? Неровен час, и через неделю такой жизни окажешься за стенами дурдома.
– Посмотрите на себя, Андрей! Вы уже рискуете там оказаться! А все потому, что поглощены мыслями и идеями, неподвластными вам самим. Но они – часть вашего мышления! Это ваше глубинное «я», которое перебирает те невидимые для вас струны сокрытых переживаний. И вы хотите сказать, что отказываетесь вылезать из ловушки, в которое загнало ваше собственное «я»? Опускаете руки, пройдя столько верст? Бог в помощь, в таком случае. Вам действительно ничто не поможет.
– Послушайте, ну кто мне может помочь, если в своих поисках я пробегаю одни и те же круги, как какая-нибудь белка в колесе! Взять, например, тот день, с которого все началось!
И я принялся подробно пересказывать события почти фантастические, выдуманные больным воображением, которые мало походили на простые совпадения. Мой же собеседник внимательно вслушивался в каждое слово, но в его горящих глазах ощущалась тень холодной скуки. Такой, при которой слушатель знает, чем закончится повествование. Но я не сумел до конца понять, было ли это именно моей выдумкой, и приступил к рассказу:
– Тот день я потратил на написание очередной рецензии к роману за авторством Острецова. Я писал и переписывал предложения, удалял целые абзацы и возвращался к полюбившимся страницам в попытках передать то самое настроение, что хранилось в книге, но текст никак не ложился. Мне пришлось просидеть так целое утро, чтобы сочинить хоть какое-никакое вступление – спустя шесть часов после начала работы! Если вы читали мои статьи, то знаете стиль и манеру: я подхожу к критике с художественным взглядом, как романист, который скрупулезно выстраивает слово за словом, облекая их в предложения, а предложения – в отдельный рассказ-мнение. Я хотел писать ненавязчиво, просто, чтобы текст казался художественным и вместе с тем глубоким, чтобы читатель ощутил то, что чувствовал я, когда окунался в очередное произведение. Но то утро не задалось: слова коверкали общий смысл, а текст читался слишком грубо, сухо. Представьте себе дрезину, колеса которой заржавели и тянут ее по рельсам резкими скачками. Вот как я писал.
– Могу сказать, что вы умеете балансировать на грани между академическим взглядом и художественным словом. И я сильно удивлен, знаете ли, что не слышал о писателе Андрее Веховском. Ваше имя чаще фигурирует под другими именами, но никак не рядом.
– Каждому дается свое. Я, например, хорош в написании рецензий, но рассказы, повести и тем более романы мне давались труднее. Если быть точным – совсем не давались. Сколько уже ни работаю с рукописями, но все больше убеждаюсь в одном: мало быть талантливым, в искусстве ценится умение препарировать желания масс. Талант – это скорее добавка к блюду. Но мы заговорились. Итак, рецензия не давалась, поэтому я решил немного освежиться. Благо, день позволял, а недалеко было одно кафе. Я направился к нему, но на перекрестье остановился: дорога слева вела к мосту. И меня обдало каким-то странным, знакомым желанием, что-то вроде дежа-вю; это чувство можно описать как тяготение, оно не было похоже на спонтанное хотение. Я не смог противиться этому желанию, и меня понесло по левой дороге. Спустя несколько минут я дошел до моста, который также казался мне знакомым и вызывал приятное чувство ностальгии. То же было и с дубом, который я увидел, облокотившись о парапет. Мне стало любопытно, что будет, если я пройду дальше, и дошел до пригородной станции. Вдруг я вспомнил, что раньше, работая продавцом в книжном магазине, я часто проходил эти места. Поэтому, не доходя до самой станции, я повернул обратно и направился домой, посвежевший от такой приятной прогулки. Вернувшись, я мигом сел писать все то, что первым приходило в голову. Я писал и писал, как завороженный, вспоминая каждую деталь романа, каждую ее мелочь и каждое свое ощущение. Вдруг из закромов памяти выплыла неполная цитата за именем известного публициста. Я знал, что где-то на балконе лежит его старая потрепанная книга, которую я зачем-то кинул к лишнему хламу, и стремглав помчался туда. Я нашел книгу довольно быстро, так как она была бережно сокрыта черной тканью, что показалось мне странным ввиду общего нелицеприятного вида балкона-кладовки. Но тогда я не обратил на это внимания и, обрадованный тем, что книга до сих пор жива, я помчался обратно в свою комнату. Страница за страницей, я проглатывал каждое попадавшееся предложение в надежде отыскать цитату, но нашел другое…