Орасио ответил нерешительно и печально:
— Нет… То есть я хочу сказать… потом увидим…
Она опустила голову, на глаза навернулись слезы:
— Так я не согласна!.. Если ты делаешь это только ради меня, против своей воли, я не хочу!
Ему стало немного легче, возможно, потому, что и она страдала. И захотелось утешить ее:
— Не только ради тебя, но и ради себя. Но пока об этом никому, кроме матери, не говори. А мать пусть держит в тайне…
На следующий день Идалина сообщила Орасио:
— Мать одобряет твое решение, тем более, что почти все приданое уже было готово к твоему возвращению с военной службы.
Орасио прервал ее — за ночь им снова овладели сомнения:
— Может быть, все-таки лучше подождать… Ведь я не теряю надежды устроиться… Мануэл Пейшото обещал мне…
Шли дни, шли недели, а Мануэл Пейшото не подавал никаких вестей. Два пастуха, которые ежегодно ходили в Иданью арендовать пастбища на зиму, давно вернулись. Наступил ноябрь, становилось все холоднее. На горных вершинах уже выпал снег. Пора было перегонять овец на новые пастбища, где не так сильно чувствовалась суровая зима. Раньше других в это пяти-шестидневное путешествие — столько времени требовалось на переход от Мантейгаса до Иданьи — отправилось стадо Каньоласа. Другие двинулись позднее, а последними тронулись в путь стада Валадареса, старого Жеронимо, Анисето и тетки Лусианы. Они вышли вместе: так можно было не брать лишних пастухов. Собралось почти триста овец, белых и черных — живая мозаика, которая покрыла дорогу во всю ширину. Впереди и по бокам бежали собаки; среди них не было только Пилота, которого признали слабым для такого долгого пути. За овцами шагали Орасио, Тонио, Анисето и Либанио — сын дяди Жеронимо; ослы тащили на себе проволоку для ограждения загонов, ведра и вьюки с провизией. Овцы в поисках травы разбредались в стороны от дороги; иногда заходили в чужие владения. Хозяева придорожных участков, боясь потравы, всегда держались настороже. На пастухов часто сыпались жалобы, иногда их даже штрафовали… Голодных животных возвращали на дорогу криками и камнями, и они понуро плелись дальше. Ночевали там, где их заставала ночь, вдали от населенных пунктов, так как возле поселков ночевка скота запрещалась. Едва забрезжит рассвет, поднимались, чтобы продолжать путь. Собаки всегда бежали впереди и по бокам стада, ослы шли непременно в хвосте, а замыкали шествие пастухи. Овцы двигались спокойно, неторопливым шагом; пастухи гнали их не слишком быстро, боясь, как бы какая-нибудь не окотилась в дороге. Однако на третий день одна из овец Анисето, Фарруска, с круглым, как бочка, животом, принялась блеять.
— Этого еще не хватало! — воскликнул Тонио.
Скользнув опытным глазом по стаду, Анисето определил, что и некоторые овцы Валадареса в таком же состоянии — стало быть, не одна Фарруска будет повинна в том, что придется задержаться.
Они находились между глубоким ущельем — справа от дороги и обширным владением, обнесенным стеной, — слева. Четверо пастухов стали подгонять стадо, чтобы остановка, уж если ее нельзя избежать, произошла по крайней мере не на самой дороге. Но Фарруска, у которой начались родовые схватки, легла на землю — ей ни до чего не было дела.
— Будь ты проклята! — выругался Анисето. — И, подхватив овцу на руки, побежал с ней вдоль стены… Стадо осталось далеко позади, а Анисето все продолжал бежать: стене не было конца. Фарруска билась и извивалась.
— Будь ты проклята! Могла бы хоть немного подождать. Будь проклята и ты и хозяева этих земель! Будьте все вы прокляты! — бормотал Анисето. В то же время он чувствовал жалость к страдающему животному.
Наконец он оказался у опушки леса, свернул с дороги и остановился — выбирать было некогда. Он опустил овцу на землю, закурил и присел рядом на камень. Фарруска корчилась на траве. Анисето пускал клубы дыма, время от времени поглядывая на нее…
Подошло стадо. Орасио вышел вперед и остановил овец. Безразличные к участи Фарруски, они прошли мимо и рассыпались по опушке.
— Ну как? — спросил Тонио.
— Нормально.
Фарруска, тяжело дыша, продолжала биться в судорогах, то закрывая, то открывая затуманенные глаза; казалось, она околевает. Вскоре появились две ножки, за ними маленькая головка; затем показалось тельце. Теперь овца дышала уже более спокойно. Анисето тоже почувствовал облегчение… Фарруска с трудом поднялась, в миг перекусила пуповину и стала вылизывать своего детеныша. Она проделывала это с таким усердием, что ягненку едва удавалось удержаться на своих слабых ножках. Его взгляд, не останавливаясь ни на чем определенном, скользил по миру, в который он только что вступил. Дорога, деревья, кустарники, какие-то живые существа… Иногда он отваживался сделать шаг, и тогда Фарруска с трудом двигалась вперед, не переставая облизывать его. Другие овцы разбрелись вдоль дороги и поедали опавшие листья и чахлую траву.
Пастухи собрались вместе, разговаривали и смеялись. Тонио рассказывал какую-то историю. Повествование оказалось длинным. Все слушали внимательно, с интересом ожидая развязки. Тонио еще не кончил свой рассказ, а они уже покатывались со смеху. Анисето забыл о Фарруске и ее ягненке…
Неожиданно Либанио перестал смеяться и тревожно вскрикнул. Анисето обернулся и, испуганный, бросился к Фарруске. Однако было уже поздно. Фарруска начала отгрызать у ягненка пуповину, которая казалась матери лишней. Но чем больше овца дергала ее, тем та становилась длиннее. Ягненок, напрягая все свои силенки, пытался вырваться, но Фарруска упорно не отпускала его, продолжая вытягивать эту горячую, липкую, окровавленную ленту, которая связывала детеныша с материнским ртом. Когда Анисето бросился на помощь, ягненок еще стоял, но тут же упал мертвый…
Все собрались вокруг Анисето, выражая свое сочувствие, обсуждая случившееся. Анисето, охваченный ненавистью к Тонио и к овце, не сказал ни слова. «Если бы Тонио не отвлек меня, — думал он со злобой, — этого бы не произошло. Для Валадареса не имеет значения — одним ягненком больше или меньше, а для меня, бедняка, это несчастье».
Стадо двинулось дальше. Пастухи теперь шли молча, подняв воротники и нахлобучив шляпы до ушей; хотя и светило солнце, было холодно.
Перейдя мост, Фарруска начала жалобно блеять, и Анисето разозлился еще больше.
Немного погодя они задержались снова. Но остановка была короткой. Овце дяди Жеронимо, которая улеглась в канаве, понадобилось лишь четверть часа, чтобы разродиться. И ягненок, как только мать вылизала его, тут же пустился вслед за ней на своих еще нетвердых, растопыренных ножках.
Стадо продолжало путь. Задолго до захода солнца пастухи начали высматривать место для ночного привала. Орасио предложил переночевать в пещерах, где он однажды нашел себе приют; но не мог вспомнить, близко ли до них или еще далеко. Наконец подошли к пещерам. Это были скалы с несколькими естественными углублениями, разбросанные у опушки леса, близ ручейка. Ослов пустили пастись, быстро соорудили загон, но голодные овцы никак не хотели входить в него. Анисето разжег костер и поставил на три камня ведро. Потом вытащил из котомки околевшего ягненка Фарруски и начал его свежевать.
Либанио, проходя мимо, сплюнул и с отвращением спросил:
— Ты что, неужели собираешься есть это?
Анисето не ответил. Поднялся и пошел мыть освежеванного ягненка в ручейке. Вернувшись, он увидел, что пастухи стоят на коленях у входа в загон вокруг какой-то овцы. Он подошел ближе.
— Что тут еще?
— Ягненок выходит, — ответил Тонио.
Анисето, взглянув на овцу, понял, что и ее и детеныша вряд ли удастся спасти. Это была овца Валадареса. Анисето, довольный, некоторое время молча наблюдал.
— Не надо ли помочь? — спросил он наконец, зная, впрочем, что в помощи нет нужды.
— Не надо, — ответил Орасио.
Наступала ночь. Анисето вернулся к костру, разрезал ягненка на части, положил куски мяса в ведро и уставился на огонь. Изредка он бросал взгляды в сторону товарищей, все еще стоявших на коленях возле овцы. Роды затягивались. Анисето знал все приемы, которые применялись в подобных случаях и мысленно помогал овце. Временами ему начинало казаться, что еще не все потеряно.