Выйдя на дорогу к Карпинтейре, Жоан Рибейро и Орасио увидели перед одной из фабрик большую толпу.
— Здесь, должно быть, штрейкбрехеры, — сказал Жоан Рибейро.
В толпе было много рабочих из Ковильяна, мужчин и женщин, тут же стояли Белшиор и Трамагал. Шум нарастал, подходили все новые группы.
— Кто же срывает забастовку? — спросил Жоан Рибейро.
Орасио услышал, как перечисляли имена штрейкбрехеров. Затем кто-то сказал:
— Уже пошли говорить с их женами. Пусть те убедят мужей бросить работу… Но, кажется, наших делегатов забрала полиция. Сейчас там внутри Маррета, пытается уговорить их… Правда, едва ли чего-нибудь добьется…
С каждой минутой народу становилось все больше. Разнесся слух, что арестован забастовочный комитет. Возбуждение толпы усиливалось. Со всех сторон слышались возгласы:
— Эй, Маррета! Выходи! Хватит!
— Нечего возиться с этими предателями!
Никто не показывался в окнах фабрики, никого не было видно на фабричном дворе. Время от времени толпа ненадолго стихала, и тогда отчетливо слышался шум машин. Рабочие с нетерпением ждали, когда выйдет Маррета. Неожиданно на повороте дороги появился отряд полицейских, вооруженных пистолетами и карабинами.
Командир отряда, лейтенант, приказал:
— Расходитесь! Сейчас же! Убирайтесь отсюда!
Толпа замерла. Кто-то спросил:
— Почему расходиться? Мы ничего плохого не сделали!
Послышались крики, свист.
— Убирайтесь, сказано вам! — повторил начальник отряда.
Но никто не послушался. Тогда лейтенант приказал — арестовать крикунов. Полицейские вскинули карабины и двинулись на толпу. Многие испугались и замолчали, но некоторые, забыв обо всем, продолжали шумно выражать свое негодование. Их-то полицейские и стали арестовывать.
Между тем ворота фабрики открылись, лейтенант и двое полицейских вошли и немного погодя вернулись, ведя Маррету. Отряд, окружив группу арестованных — мужчин, женщин, подростков, — двинулся по дороге.
Пораженная толпа застыла. Но это продолжалось лишь мгновение. Рабочие и работницы побежали по дороге за арестованными. Вслед полицейским неслись негодующие возгласы… В городе толпа, в которой были главным образом работницы, увеличилась: к ней присоединялись ковильянские женщины.
— Их отправят в Лиссабон, а оттуда в Африку, и мы их больше никогда не увидим! — причитали жены и матери.
Едва арестованных ввели в тюрьму, как толпа заполнила площадь. Она росла с каждой минутой. Казалось, здесь собрались все женщины Ковильяна.
— Освободите арестованных! Хлеба для наших детей!
Лейтенант понял, что эта ревущая лавина сомнет полицейских. Он выстроил своих людей с карабинами наперевес и послал за подкреплением.
Шум не стихал. Женщины кричали все громче и подстрекали державшихся более спокойно мужчин.
— Пойдемте! Пойдемте все! Освободим их!
На площади ремонтировали мостовую, всюду лежали кучи булыжника. Разъяренные женщины стали бросать камнями в полицейских.
Внезапно появились солдаты с пулеметами. Они окружили площадь. Толпа на секунду пришла в замешательство, потом снова стала надвигаться на тюрьму.
— Отдайте моего сына!
— Верните мне мужа!
— Требуем наших арестованных!
— Хлеба! — Этот возглас тут же был подхвачен всеми и эхом раскатился по площади:
— Хлеба! Хлеба! Хлеба!
Разместив пулеметы, солдаты спокойно наблюдали за происходящим. Они не спешили открыть огонь, так как ярость толпы была направлена только против полиции.
Неожиданно прогремел выстрел. Это в отместку за удар камнем выстрелил из карабина полицейский. Какой-то мальчик, вскрикнув, упал как подкошенный. Последовал единодушный, полный ненависти вопль толпы. Другой полицейский при виде бегущих к нему обезумевших людей вскинул карабин и положил палец на курок. Лейтенант бросился к своему подчиненному. Резким движением он рванул ствол кверху. Раздался выстрел… Полицейские открыли огонь. Но стреляли они в воздух.
Толпа ненавидела лейтенанта. Это он два часа назад произвел аресты у ворот фабрики. Уже давно ходило много рассказов о его жестокости. Но сейчас перед его неожиданным благородным жестом толпа смягчилась: ненависть, сверкавшая в глазах людей, погасла, суровые морщины на их лицах разгладились. На площади воцарилась тишина. Казалось, гнев сменяется умиротворением. Воспользовавшись этой минутой, лейтенант поднял руку и заговорил с подкупающей мягкостью.
Пусть разумные люди расходятся по домам, иначе им грозят неприятности. Он никому не хочет зла, но должен выполнять свой долг. Освободить арестованных нельзя. Он передаст их начальству, и только оно может отпустить их с миром.
Пусть они хорошенько все обдумают. Разве они не понимают, что, если карабины и пулеметы откроют огонь, погибнет много народу? Он не хотел бы стрелять, но если они будут упорствовать, это вынудит его применить оружие. Освободить арестованных он не может, но ходатайствовать за них перед начальством будет. Это не признак слабости, а желание избежать кровопролития…
Многие женщины были растроганы. Лейтенант, безоружный, стоял возле здания участка перед полицейскими, которым приказал опустить карабины. Убедившись, что его слова произвели впечатление на толпу, он повернулся и вошел внутрь.
Тем временем прибыл другой отряд солдат с пулеметами. Некоторые рабочие еще волновались и шумели, но толпа уже разделилась на группы, где шли споры. Постепенно люди смирились и начали расходиться. Из окон стали исчезать любопытные. Немного спустя площадь опустела. По улицам с плачем брели, возвращаясь домой, жены и матери арестованных…
Забастовка продолжалась. Ежедневно на площади и в сквере группами собирались рабочие. Они то оживленно беседовали между собой, то подолгу молчали с остановившимся взором, будто мыслями были где-то очень далеко. К концу недели ковильянцы уже привыкли видеть этих бедно одетых людей, которые слонялись в бесцельном ожидании по аллеям сквера, подпирали стены домов на площади…
В Алдейя-до-Корвальо внешние признаки забастовки были менее заметны, чем в Ковильяне. Рабочие сидели дома, чинили всякую утварь, на что у них раньше никогда не находилось времени, либо обрабатывали арендованные участки. Но женщины чаще, чем прежде, ходили в город со свертками под мышкой — сдать в заклад последнюю ветошь, — и это напоминало о том, что забастовка продолжается.
Маррету и других арестованных тоже отвезли в Лиссабон. Узнав об этом, Жоан Рибейро сказал Орасио:
— Раз Жулия не хочет, чтобы ты оставался у нее в доме, можешь пока ночевать у Марреты. Ключ у меня.
В тот же день Орасио перебрался.
Рабочие встречались теперь каждый вечер у Трамагала. Выслушивали новости из Ковильяна и подолгу спорили. В городе был образован новый забастовочный комитет. Однако фабриканты опять отказались удовлетворить требования бастующих. Пусть, мол, рабочие наберутся терпения — они не могут повысить заработную плату, так как правительство по-прежнему не разрешает им поднять цены на ткани. Правительство понимало, что если оно уступит, то окажется в порочном круге, ибо повышение заработной платы неизбежно вызвало бы дальнейшее вздорожание жизни. Единственное, что обещали владельцы предприятий — это не увольнять тех, кто принимал участие в забастовке, и то лишь если на фабриках не возникнут новые волнения.
Трамагал однажды заметил:
— Фабрикантам тоже приходится не сладко! Они терпят большие убытки. Рабочие, за исключением кучки негодяев, которые не присоединились к забастовке, повсюду держатся твердо. Выждем!
Жена посмотрела на него с укором. Он понял ее взгляд, и выражение его лица стало суровым.
— Выждем! — повторил он, как бы отвечая жене.
Почти все думали точно так же. Было решено продолжать забастовку.