Сеньора Жертрудес как раз успела зажарить козлят, когда сын ввел в дом невесту. Разбившись на группы, гости беседовали в ожидании, пока Арминда накроет большой стол, составленный из нескольких столиков, занятых у соседей.
Сияло ослепительное июньское солнце, но в комнату, несмотря на то, что было открыто окно, проникало мало света. Все уселись за стол. С улицы доносились голоса нищих, которые, узнав о свадьбе, собрались возле дома. Нищих было столько и они так громко требовали милостыни, что сеньора Жануария закрыла окно. Между тем под влиянием выпитого вина мужчины говорили все больше скабрезностей, правда, за исключением посаженого отца, который считал своим долгом держаться в присутствии молодоженов строго.
Вскоре женщины ушли, чтобы вернуться к ужину, а мужчины разъединили столы и сели играть в карты; при этом они не забывали о вине. Арминде пришла в голову мысль отвести Орасио и Идалину к себе: там просторнее, можно потанцевать. Так как гости были по большей части пожилые люди, не интересующиеся танцами, Арминда обошла соседние дома, приглашая юношей и девушек. Однако в этот час многие еще были на фабриках или копались на огородах. Те, кого Арминде удалось зазвать, плясали до восьми часов вечера под гармошку Франсиско Силвейры. Потом все пошли в дом Орасио, ели и пили…
Уже за полночь сеньора Жануария сказала дочери:
— Нам пора уходить, завтра тебе рано вставать…
Она и дядя Висенте тут же ушли и увели с собой Идалину. Арминда бросила на Орасио сочувственный взгляд, а гости стали отпускать шутки: молодая жена, вместо того чтобы быть с тем, кому она принадлежит по праву, уходит с родителями…
Наконец гости разошлись. Сеньора Жертрудес снова осталась с мужем и сыном, будто свадьбы и не было. Она очень устала от хлопот, но не удержалась и принялась пересчитывать деньги, которые по старому доброму обычаю гости дарили молодым. Она насчитала всего двести восемьдесят эскудо и с горечью подумала, что это не возместит даже расходов на свадьбу и платы викарию за венчание, не говоря уже об аренде дома в Ковильяне, где будут жить молодые. И тут сеньора Жертрудес пожалела, что не пригласила посажеными отцом и матерью чету Фонсеко, как того хотел дядя Жоаким, — они наверняка подарили бы гораздо больше. С этой мыслью она и улеглась в постель, но до первых петухов никак не могла заснуть, а едва заснула, зазвонил будильник. Она слышала, как Орасио ворочался на кровати у себя в комнате, затем встал. Тогда сеньора Жертрудес тоже поднялась, чтобы разогреть ему остатки козленка и приготовить кофе.
В половине восьмого обе семьи собрались у грузовика, отправлявшегося в Белмонте. Шофер укрепил на верху кузова сундучок Идалины и два мешка картофеля, поднесенных накануне гостями, у которых не было денег. Солнце уже позолотило вершины гор, стеной окружавших Мантейгас; в церкви Санта-Мария зазвонили колокола, созывая верующих на воскресную мессу.
Орасио и Идалина распрощались с родителями и забрались в кузов. Грузовик тронулся; в глазах у сеньоры Жертрудес стояли слезы. Она знала, что не скоро увидит сына — теперь он не часто будет приезжать в Мантейгас.
Тесно прижавшись к Идалине, обняв ее за плечи. Орасио чувствовал себя счастливым. Машина мчалась. Он полузакрыл глаза, мечтая о том, как они приедут и останутся одни в своем доме. Скорей бы наступил вечер…
Через два часа они были на станции Белмонте. Грузовик из Мантейгаса приходил сюда раз в день, чтобы забрать почту, доставляемую поездом из Лиссабона. Поезд на Ковильян отправлялся только в пять часов.
— Беда у нас с транспортом, — жаловался Орасио. — Приходится выезжать спозаранку, а потом терять здесь столько времени…
Сдав на хранение сундучок и мешки, они пошли побродить. Вдалеке виднелся поселок и старый замок, они не торопясь направились туда. Орасио обнимал Идалину за талию, и глаза его блестели. Если кто-нибудь попадался им навстречу, они сворачивали в сторону — в этот день им хотелось видеть только друг друга. Так они дошли до замка, но вместо того, чтобы любоваться чудесными видами, открывавшимися с горы, долго целовались под старинными стенами…
Позавтракав в таверне, они решили осмотреть стоявшую в стороне древнюю башню. В этом уединенном уголке Орасио перестал сдерживаться и овладел Идалиной…
К пяти часам с сундучком и мешками они снова оказались на платформе. И вскоре поезд наконец высадил их в Ковильяне…
Орасио начал торговаться с носильщиком, за сколько тот согласится отнести мешки с картофелем к нему домой, — сундучок он решил дотащить сам. Но Идалина не хотела тратиться: сундучок понесет она, а Орасио возьмет мешок — другой пусть оставит на хранение, они сходят за ним потом. Орасио колебался недолго: носильщик запросил с него больше, чем он зарабатывал за полдня работы на фабрике. Однако ему было неприятно, что Идалине придется в этот счастливый день тащить такую тяжесть.
— Нам идти далеко… Почти два километра и все время в гору…
— Ничего, — решительно заявила Идалина. — Я донесу!
Орасио шел, согнувшись под тяжестью мешка, поверх которого он положил свернутый новый пиджак; Идалина несла на голове сундучок — в нем было ее приданое и кое-какая фаянсовая посуда, подаренная на свадьбу.
Когда они вышли на улицу Азедо, темную и извилистую, оба запыхались и устали. Идалина остановилась и поставила сундучок на землю; Орасио сбросил мешок и принялся вытирать пот со лба.
— Я ведь тебе говорил, что это далеко. Но теперь уже скоро…
По улице навстречу им шел сгорбленный старик. Орасио узнал его, но притворился, что не замечает. Однако старик, поравнявшись с ними, воскликнул:
— Эй, парень! Что-то тебя давно не видно! — Он взглянул на Идалину и тихонько спросил: — Никак женился?
Орасио мало знал Мануэла да Боуса; он познакомился с ним вскоре после того, как власти в Лиссабоне решили освободить всех арестованных в дни забастовки, кроме Рикардо и Алкафозеса. В это время Орасио перебрался в Ковильян и арендовал домик, где собирался поселиться с женой. Мануэл да Боуса жил на чердаке той ветхой лачуги, где Орасио до приезда Идалины снимал комнату вместе с несколькими молодыми рабочими из Кортес-до-Мейо. Старик работал уборщиком на складе. У этого обиженного судьбой человека в Ковильяне не было ни родных, ни близких; он с трудам зарабатывал на хлеб. Орасио жалел Мануэла, но не любил беседовать с ним — старик повергал его в уныние. Мануэл да Боуса не верил в будущее и всегда плохо отзывался о людях. Он рассказывал, что когда-то владел домом И земельными участками, но враги отняли у него все. Он плавал по морям, скитался по дальним странам, работал как вол, но так и не смог ничего скопить, потому что везде находились люди, которые обманывали его. Затем в поисках заработков он исходил всю Португалию, но неудачи преследовали его и тут… В этом мире каждый заботится только о себе. Даже дочь и зять отказались от него, узнав, что он вернулся на родину без денег. Что ж, люди таковы, и тут ничего не поделаешь. Кому повезло — хорошо; кому нет — пусть гибнет! Здесь, в Ковильяне, его не выбрасывают на улицу только потому, что никто не станет работать за такие гроши. Кроме того, богач хозяин, должно быть, не хочет, чтобы его осуждали, если он выгонит бедняка, который зарабатывает всего полтораста мильрейсов в месяц…
— Когда я был таким молодым, как ты, — часто повторял он Орасио, — я тоже хотел чего-нибудь добиться в жизни, а видишь, чем все это кончилось…
Мануэл да Боуса очень любил говорить о своих горестях. Маррета, зайдя как-то в воскресенье к Орасио и познакомившись со стариком, сказал:
— Он опустился потому, что потерял всякую надежду…
Мануэл да Боуса, в лохмотьях, обросший бородой, повернулся к Идалине и, показывая на раскинувшийся по склону Ковильян, спросил:
— Нравится тебе, милая, город?
Идалина улыбнулась:
— Не знаю. Я ведь только что приехала…
— Значит, ты здесь раньше никогда не была?.. Послушай, если у тебя будет какая-нибудь работа по дому, поручи мне. Орасио знает, где я живу…