— Еще каких-нибудь три месяца… — пробормотал он, как бы про себя.
— Что? — спросил Орасио.
— Еще только три месяца я буду ходить на фабрику…
— Почему вы так говорите?
Орасио догадывался о причине этих слов, но ему хотелось разуверить старого ткача, разогнать печаль, которая чувствовалась в его голосе, в покорной улыбке, в выражении глаз.
— Я говорю это потому, что через три месяца тебе передадут мой станок, и тогда все будет кончено…
— Ну вот еще! Во-первых, я не соглашусь занять ваше место; а во-вторых, никто его у вас не отнимет.
Маррета скептически улыбнулся:
— Когда на прошлой неделе Матеус отослал меня домой, я тут же понял, что он хочет испытать тебя, посмотреть, на что ты способен. Я не раз болел гриппом, но никогда он не отпускал меня домой. Когда я просил его об этом, он смотрел на меня зверем… С того дня, как тебя поставили у моего станка, я ожидал этого. Именно затем Матеус и определил тебя ко мне. Ведь до сих пор он никого не давал мне в ученики — боялся, как бы я не заразил их вредными идеями. Понимаешь теперь, что к чему?
Орасио перестал жевать хлеб. Он хотел говорить, глядя Маррете прямо в глаза, но невольно отводил взор.
— Я вашего места не хочу, вы зря беспокоитесь!.. Пусть у меня отсохнет рука, если я его отниму у вас…
— Ты его у меня не отнимешь, его тебе дадут, — неторопливо отозвался Маррета. — Если ты откажешься, место займет другой — только и всего. Поэтому я предпочитаю, чтобы его отдали тебе, так как ты мне друг.
— Я не соглашусь, я уже сказал!
— А я думаю, что тебе нужно согласиться. Ты ведь здесь ни при чем, и я тебя никогда не буду обвинять. Меня уволят потому, что я мало вырабатываю. Зачем нужен старик, который не может выткать пятнадцати метров в день?..
У Орасио подступил комок к горлу, и ему захотелось обнять Маррету.
— А все-таки я не соглашусь… — упорствовал он. — В крайнем случае перейду на другую фабрику…
Маррета снисходительно улыбнулся, словно говорил с ребенком:
— А какая разница? Ты сможешь перейти только в том случае, если кто-нибудь уйдет оттуда. А чаще всего уходят старики — такие, как я… Я не жалуюсь на Матеуса: он выполняет свои обязанности. Мне скоро шестьдесят пять, и я сам вижу, что работаю уже не так, как прежде…
Маррета замолчал. Орасио искал слова утешения, но не находил их.
— Ты не должен из-за этого расстраиваться, — продолжал Маррета. — Еще до того, как ты начал обучаться, Матеус уже косо на меня поглядывал. Я работаю здесь почти пятьдесят лет и многое видел. Трудно сказать, когда мастера начинают задумываться… не стар ли тот или иной рабочий… и приглядываться к нему… Если они хорошие люди — а бывают среди мастеров и такие, — некоторое время они делают вид, что ничего не замечают; но управляющий просматривает ведомости заработной платы и знает, сколько каждый вырабатывает… Как-то подошел ко мне Матеус, посмотрел и недовольно спросил: «Ты еще не закончил этот кусок?» Он прекрасно видел, что я еще вожусь с ним, и сказал это, только чтобы подчеркнуть, что я не выполняю норму… В моих интересах выткать как можно больше, но я не могу. А выпускать брак — еще хуже… Матеус все время давал мне понять, что я старею и уже не гожусь для этой работы. Еще с прошлого года он думает о том, как бы вышвырнуть меня на улицу — я в этом уверен. Так что тебе не стоит спорить со мной. Если меня еще держат здесь, то только из-за тебя. О тебе хлопочет брат Матеуса; поэтому мастер ждет, пока кончится твое ученичество, и тогда отдаст тебе мое место. Если бы не это, меня бы уже давно уволили и взяли другого. Это так же верно, как то, что мы с тобой здесь разговариваем…
Маррета на мгновение замолчал и затем с печалью в голосе проговорил:
— Да… грустно быть стариком! Стыдишься, что уже ни на что не годен… Но что поделать?
Орасио по-прежнему не находил нужных слов. Он представил себе стариков-инвалидов, которые собирались в солнечные дни в сквере, — бывших ткачей, прядильщиков, чесальщиков. Их уволили, когда они исчерпали свои силы. Он видел, как старики нагибаются и подбирают окурки, как терпеливо ожидают, пока мимо пройдут их товарищи-рабочие и кто-нибудь подаст несколько винтемов. Он видел этих плохо одетых, голодных людей возле особняков их бывших хозяев, с рукой, протянутой за подаянием. Он видел их около здания профсоюза, где им выдавали по двадцать эскудо в неделю — а этого едва хватало на два дня. И среди них всюду был Маррета.
— На что же вы будете жить? — робко спросил Орасио.
— Ну, как-нибудь… — неопределенно ответил старик и заговорил о другом: — Видать, война идет к концу… Италии здорово достается. Читал?
Орасио отрицательно покачал головой.
— Нет, не читал. Но слышал.
Маррета долго говорил о войне. За соседними столами беседовали о том же. Победы русских и высадка англо-американских войск в Сицилии воодушевляли рабочих, от уныния первых военных лет не осталось и следа. На фабриках и в убогих лачугах почти неизвестного миру города на склоне суровых гор рабочие-шерстяники жили надеждами всего человечества. Они покупали лиссабонские газеты, читали их вслух и обсуждали сводки с фронтов. Дагоберто вырезал из газеты две карты и, раскладывая их на столе в столовой, показывал пальцем города, где шли бои. Все предсказывали победу союзников, а некоторые, считавшие себя стратегами, даже намечали пути наступления союзных войск. С ними не всегда соглашались, возникали споры…
Рабочие были убеждены, что после победы будет построен новый, справедливый мир. Особенно твердо верили в этот новый мир Маррета и Жоан Рибейро. Когда они начинали говорить о будущем, споры сразу прекращались и все замолкали, внимательно слушая. В руках у Жоана Рибейро всегда были газеты — многие из них уже протерлись на сгибах. В подтверждение своих слов он раскрывал их и прочитывал телеграммы или отрывки из официальных выступлений государственных деятелей, где тоже говорилось о новом, лучшем мире, который возникнет после войны.
— Правда ли это? — выразил однажды сомнение Орасио.
— А как же иначе? Это обещают даже руководители консервативных правительств! — ответил Жоан Рибейро. — Новый мир будет создан, и никто не сможет этому помешать…
Рабочие Ковильяна смутно представляли себе грядущую эру, о которой возвещали газеты и радио, которую сулили парламенты и правительства, если Германия и Италия потерпят поражение. Но все они верили, что эта эра действительно наступит. Поверил в нее и Орасио…
Однажды ночью, когда Орасио с товарищами возвращался после вечерней смены домой, на площади они увидели ликующих рабочих.
— Муссолини слетел! Муссолини слетел! — восторженно восклицали они.
Подошедшие текстильщики не сразу поняли в чем дело.
— Кто это вам сказал?
— Передавали по радио.
— Но как это произошло? — спросил Бока-Негра.
Один из рабочих, Илдефонсо, ответил:
— Подробности пока неизвестны. Но это точно. Би-би-си повторяла много раз…
Люди стали обниматься. На летнем ясном небе сияли звезды.
— Теперь ждать недолго! Война на исходе! — слышалось со всех сторон. И рабочие снова обнимались.
Расцвели давние мечты о свободе — их вдохновляла пропаганда союзников по радио и в газетах. Как только враг будет повергнут в прах, наступит эра свободы…
Как-то утром Орасио спросил Маррету:
— Вы не могли бы дать мне еще раз те две книжки, которые я брал у вас? Мне хочется их перечитать…
Старик ласково улыбнулся:
— Что ж! С удовольствием… Но теперь ведь тебе некогда читать…
— Я буду читать их по воскресеньям, — объяснил Орасио.
— Ладно. Завтра же принесу…
Оба подумали об одном и том же: скоро Орасио станет ткачом и тогда будет работать восемь часов — вот и найдется время для чтения…
За несколько недель до того Маррета однажды как бы между прочим сказал: «После одной из ближайших получек меня вышвырнут на улицу». Больше он ни разу об этом не заговаривал, но Орасио чувствовал, что это, пожалуй, правда. Матеус, который держался со всеми очень сухо, теперь стал обращаться с Марретой значительно мягче, как бы сочувствуя ему. Если он останавливался у станка Марреты, то уже не зло, а, наоборот, снисходительно посматривал на старика. Маррета, словно ничего не замечая, продолжал все так же светло улыбаться и в цеху во время работы и в столовой за обедом, когда рассказывал о войне и о новом мире, который придет ей на смену…