Сейчас он говорил Орасио:
— Мне приятно, что ты хочешь перечитать эти книги. Ты себе не представляешь, как ты меня этим обрадовал.
На следующее утро старик принес книжки.
— Все мои книги в твоем распоряжении… — сказал он.
Орасио невольно подумал, что, когда Маррету уволят с фабрики, они будут очень редко видеться.
Старый ткач, будто отгадав его мысли, предложил:
— Если хочешь, потом я буду посылать тебе книги через одного товарища…
Это «потом» болью отозвалось в сердце Орасио.
Для них обоих потянулись тягостные дни. Маррета все время ждал увольнения, хотя и не показывал вида. Как-то вечером он спросил Орасио:
— Кажется, уже год, как ты начал обучаться на ткача?
— Да, позавчера исполнился год…
— Ну, жди мастера… Скоро он поставит тебя за мой станок. — На глазах старика показались слезы.
— Я не хочу? — воскликнул Орасио. — Я здесь не останусь!
— Не говори глупостей. Если ты откажешься, придет другой. — Голос Марреты стал особенно мягким: — Прости меня… Я не должен был говорить об этом. Но вот… забываюсь и, сам того не желая, заставляю тебя страдать…
Старый ткач оказался прав. В пятницу после обеда Матеус, проходя мимо него, остановился, вежливо поздоровался и не спеша двинулся дальше. Через некоторое время, закончив обход цеха, тем же неторопливым шагом мастер вернулся. Снова задержался возле Марреты и скороговоркой, как бы торопясь избавиться от неприятной обязанности, сказал:
— Ты уже стар и больше работать не можешь. Мне тяжело сообщать тебе об этом, но есть распоряжение дирекции об увольнении. Ты должен сходить к врачу страховой кассы и взять у него свидетельство об инвалидности — это тебе пригодится для получения пособия… Правда, всего двадцать эскудо в неделю, но это лучше, чем ничего…
V
Хотя Орасио и стал теперь ткачом, да и жена начала зарабатывать, к концу года он еще полностью не рассчитался с Валадаресом.
Фабриканты повысили наконец заработную плату, но жизнь дорожала и, несмотря на прибавку, рабочие по-прежнему не могли свести концы с концами. Когда Орасио говорил об этом, он так волновался, что Идалина, скрывая свои огорчения, принималась его успокаивать:
— Нам еще везет — ведь нас только двое. Правда, не удается откладывать по двести эскудо в месяц, как ты хотел, но шестьдесят-семьдесят остается… А в прошлом месяце мы сэкономили даже сто…
Орасио язвительно прерывал ее:
— Сэкономили! Оторвали от себя, вот что! Мы не тратим ни одного лишнего винтема… Не развлекаемся, живем впроголодь, во всем себе отказываем — во всем!
Идалина в душе была согласна с мужем, но все же старалась его утешить:
— Ты ткач и хорошо зарабатываешь. Детей у нас нет. А другие? Почти у всех большие семьи… вещи в ломбарде. У нас-то вот ничего не заложено. Если бы ты не дал денег Маррете, когда работал четыре дня в неделю, мы бы уже выплатили Валадаресу…
— Господи! Двадцать пять эскудо! Стоит ли говорить о такой мелочи!.. Вот неполная неделя — это действительно причина, и такое положение может повториться.
Прошло несколько дней. Однажды утром, когда Орасио собирался на фабрику, Идалина смущенно проговорила:
— У меня есть подозрение… я очень беспокоюсь…
— Какое подозрение? — встревоженно спросил Орасио.
Идалина не ответила. Догадавшись, в чем дело, он проворчал:
— Сейчас только этого недоставало…
— Ведь ты говорил, что любишь детей…
— Люблю. Но всему свое время.
Подозрения оправдались, и Орасио вынужден был примириться с этой новостью…
В воскресенье утром Орасио уселся за стол и занялся подсчетами; изредка покусывал кончик карандаша и устремлял взор на стену, потом снова что-то писал. Идалина, стоя к нему спиной, готовила завтрак.
— С Валадаресом мы еще как-нибудь расплатимся… Но и только…
Идалина повернулась к мужу:
— О чем ты? Я не понимаю…
— Я хочу сказать, что мы теперь должны забыть о доме. Раз у нас будет ребенок, все пропало. Ты не сможешь столько работать, а расходы увеличатся…
— Ну что ты! Как же живут те, у кого пятеро, шестеро детей?
— Они не думают о собственном доме… Вот смотри… я подсчитал, — и он показал жене бумажку. — Если даже жизнь не вздорожает и если не считать расходов на врачей и лекарства, все равно, когда появится ребенок, больше двадцати эскудо в месяц нам не отложить. Отсюда ясно, что при нынешних ценах на землю и строительные материалы мы за всю жизнь не наберем денег на домик.
Впервые он признался, что потерял надежду на постройку дома; впервые не пытался скрыть от жены свое огорчение и даже ощутил какое-то смутное злорадство от того, что и она страдает.
Идалина почувствовала, что за его словами кроется раздражение против нее, против ребенка, которого она носила под сердцем. Ей захотелось переубедить мужа:
— Ну, что ты! Все еще может измениться! Кто знает, что будет? До войны цены были ниже, и как только кончится война, все опять подешевеет…
— Я думал об этом, — угрюмо возразил Орасио. — Ткач до войны получал около десяти эскудо, редко кому удавалось зарабатывать до пятнадцати. Жизнь была дешевле, но и получка куда меньше. В то время рабочие и не мечтали строить себе дома… Когда я пас скот, я всеми силами стремился на фабрику: мне представлялось, что рабочие хорошо зарабатывают: рассказывали, что они пьют вино и кофе, угощают приятелей… Вот я и рассудил: стану рабочим, буду беречь каждый грош, скоплю деньжат, и мы с тобой заживем на славу. А теперь вижу, что все это не так — на заработную плату не разгуляешься. Посуди сама: ведь ты даже перестала покупать к обеду вино, я сейчас курю меньше сигарет, чем когда был пастухом, и все-таки денег не хватает…
— Не моя вина, — оправдывалась Идалина. — Я делаю все, что могу…
— Никто тебя и не обвиняет! — рассердился Орасио. — Никогда ты не можешь помолчать! — Он поднялся и нервно скомкал бумажку с расчетами.
С этого дня Орасио все чаще казалось, что лишения, которым он подвергает себя и Идалину, чтобы осуществить свою мечту о домике, только напрасная жертва.
Он перестал считать сигареты — одна утром, две днем, две вечером, как делал это до сих пор. Ему уже не хотелось по вечерам оставаться дома — он еще успеет насидеться с Идалиной в этой мрачной конуре, где им предстояло прожить всю жизнь, — и он уходил в город, старался заводить новые знакомства…
Часто, возвращаясь с фабрики, Орасио заходил в сквер и домой являлся только к ужину. После ужина он снова уходил. Он заказал себе второй ключ к двери, чтобы не будить Идалину.
Однажды она пожаловалась:
— Ты никогда не побудешь со мной… Похоже, ты меня разлюбил…
— Что это ты выдумала?.. Просто у меня дела… Пойми, что человек должен знать, что творится на белом свете. А сидя взаперти, ничего не узнаешь…
Он сказал так, чтобы оправдаться, но потом подумал, что в сущности именно по этой причине и проводит много времени вне дома. Теперь ему уже было трудно жить, не слыша разговоров о войне. Как раз недавно войска союзников высадились в Нормандии, на востоке успешно развивалось крупное наступление русских. Все это вселяло в рабочих новые надежды, каждый чувствовал себя участником великой освободительной борьбы. Только о ней говорили и во время обеденного перерыва, и при выходе с фабрики, и вечером в сквере, на углах улиц, в дешевых кафе.
После ужина Орасио обычно шел в кафе «Жоан Лейтан», где собирались Дагоберто, Илдефонсо, Бока-Негра и многие другие рабочие. Иногда там бывал и Педро. Дагоберто почти всегда приносил последнюю карту, вырезанную из лиссабонской газеты. Все склонялись над ней, отыскивая города и селения — они даже не знали, как произносятся их названия, — где происходили бои. По ежедневным сводкам рабочие отмечали на карте продвижение союзных войск; они словно следили за тем, как сбываются их надежды.