Каждый день через Ковильян проезжали новые группы лыжников. Педро, выходя из фабричных ворот, встречал их на дороге, и ему всегда хотелось поехать вместе с ними. Однажды он решил в ближайшую субботу подняться в горы и пробыть там воскресенье — так он иногда делал в прежние годы. Он всячески убеждал Орасио пойти вместе с ним: они приятно проведут день и полюбуются на лыжников, проводник Триго за какие-нибудь гроши предоставит им ночлег и еду.
— Нет! — отказался Орасио. — Лезть наверх, чтобы разбить башмаки, да еще платить за то, чтобы смотреть, как другие развлекаются, я не намерен. Какая в этом радость?
Педро продолжал настаивать: если Орасио захочет, он тоже сможет ходить на лыжах. Это не так уж трудно, Триго его научит.
Орасио иронически заметил:
— Я знаю… Тебя привлекают девчонки. Но неужели ты думаешь, что кто-нибудь из них обратит внимание на рабочего парня? Они, такие богатые, ждут тебя, не дождутся…
— Кабы не эта проклятая работа, — задумчиво проговорил Педро, — я бы дал жизни. Проводил бы время, как сынки фабрикантов, что приезжают из Лиссабона. Что я, не такой человек, как они? Плохо то, что я могу бывать в горах только по воскресеньям… А другие свободны всю неделю. В прошлом году я там познакомился с одной девушкой. Прелесть… все на нее засматривались. Не то, чтобы красивая, но глаза такие, что человек теряет голову… У меня ничего не получилось. Я был с ней только один день… Когда в следующую субботу вернулся, она уже уехала…
Орасио посмеялся над этим рассказом.
— Пойдем со мной! — твердил Педро. — Там ты забудешь о всех своих горестях. Подумай до субботы — и решайся!
Прошли дни. В субботу Орасио узнал, что Маррете стало хуже. Он тут же отправился в убежище. Оказалось, что Маррета уже едва мог говорить. Педро ушел в горы один…
В воскресенье Маррета почувствовал себя лучше и очень жалел, что напугал товарищей. Монахиня попросила Орасио долго не задерживаться, а Маррете велела поменьше разговаривать. Но тот ее не послушался и говорил без конца. Как и прежде, его интересовало, что происходит в мире.
— Ну, как там, что слышно, что говорят? Теперь ведь мне даже не дают читать газет.
— Ничего хорошего… все хуже и хуже…
— Хуже? Да не может быть! Я уверен, что все должно стать лучше… Разве ты не видишь, что весь мир содрогается? Так продолжаться не может!.. Я вот запрятан здесь, в четырех стенах, но отлично все вижу… Наступит день, и люди станут братьями… не будет больше так, что у одних все, а у других ничего. Изобилие придет во все дома. Это говорю я, Маррета! И придет конец всем войнам, и исчезнут границы между государствами. Человечество станет единым. Мне не верят, но я-то знаю, что войнам придет конец…
Видя, что старик очень возбужден, Орасио прервал его:
— Не разговаривайте так много — это может вам повредить…
Но Маррета продолжал говорить со все возрастающим пылом, словно будущее человечества зависело от его слов, от его веры…
В комнату вошла монахиня.
— К вам еще двое друзей…
Орасио простился с Марретой и вышел. Тогда монахиня впустила Трамагала и Дагоберто…
Орасио возвращался через галерею. На скамейках сидели инвалиды, сгорбившись и кутаясь в обтрепанные пиджаки и пальто, почти такие же старые, как и они сами…
Когда Орасио пришел домой, Идалина, стоя у очага, разговаривала с Жозефой, державшей на руках сынишку.
— Ну, как? — спросила Идалина.
— Ему как будто лучше…
Жозефа продолжала прерванный приходом Орасио рассказ. Идалина с удивлением глядела на ее уснувшего сына. Это был уже не тот ребенок, которого несколько месяцев назад мать забрала из яслей. Он стал бледным и худым, даже изможденным, у него был непомерно большой живот. Однако Жозефа, видимо, не обращала на это внимания: ее мальчик был таким же, как все дети, живущие в грязи и нищете.
Наконец Жозефа ушла. Идалина хотела поделиться с Орасио своими подозрениями, но все не решалась. И только когда они уже ложились спать, сказала:
— Знаешь, кажется, я опять…
Маррета скончался во вторник. Орасио узнал об этом, когда, возвращаясь с фабрики, проходил через площадь. Он сразу направился в убежище. Там все было так, словно ничего не произошло. Только монахиня, которая вела его по коридору, говорила тише, чем обычно.
Старики по-прежнему сидели на скамейках, закутавшись в свои отрепья, точно и не трогались с места с того дня, когда Орасио в последний раз приходил сюда.
Монахиня остановилась у входа в часовню убежища, куда клали покойников, и забормотала молитву. Маррета лежал там, в глубине, накрытый простыней. Вокруг него были зажжены свечи. Орасио хотел войти, но так и не смог — не хватило сил; он несколько минут постоял у дверей, затем повернулся и зашагал обратно. Монахиня шла рядом.
— Я приду на похороны… — произнес он, чтобы хоть что-нибудь сказать.
В коридоре Орасио встретил Паредеса.
— Ушел от нас Маррета, — печально проговорил старик.
— Для него это лучше, чем страдать здесь… — с трудом выговорил Орасио.
Похороны состоялись на следующий день к вечеру, как это было принято с давних пор, — фабричные рабочие могли после смены проводить покойника на кладбище.
Пришли текстильщики из Алдейя-до-Карвальо, к ним присоединились рабочие Ковильяна.
Маррета был атеистом, но из симпатии к нему два религиозных братства хотели принять участие в похоронах. Илдефонсо и некоторые другие рабочие стали против этого возражать. Разгорелись споры. Бока-Негра настаивал на участии братств:
— Он не был верующим? Допустим! Но ведь жил же он в убежище? Разве тут не полно монахинь и молитв?
Илдефонсо пожал плечами:
— А что ему оставалось делать?
Хотя большинство рабочих были правоверными католиками, они дали себя убедить Илдефонсо. Однако с этим никак не мог примириться Бока-Негра: ему казалось, что его душа никогда не найдет покоя, если похороны Марреты, которого он так уважал, состоятся без участия церкви. Поговорив с товарищами, он в конце концов добился их согласия, и к часу выноса возле убежища собрались члены «Братства душ».
Четверо стариков вынесли гроб из ворот. За ними шли инвалиды в форменных куртках и каскетках — отряд ветеранов, который по традиции должен был сопровождать покойника на кладбище.
Гроб поставили на катафалк. Процессию возглавляли «братья» в красных одеяниях без рукавов; одни несли зажженные свечи, другие хоругви — убогие олеографии в рамках, укрепленные на шестах. Рядом с гробом шли священник и псаломщик, а позади темной массой двигалась толпа фабричных рабочих.
У ворот убежища стояли старики, у которых уже не было сил дойти до кладбища, они в молчании смотрели, как уходит в последний путь их товарищ, уходит по той самой дороге, по которой отправятся и они, разве только с меньшим числом провожающих.
Кладбище было расположено в верхней части Ковильяна, и процессия, извиваясь по уличкам, начала подниматься в гору.
Жители, завидев катафалк, собирались у дверей домов, останавливались на тротуарах. Но было очевидно, что эти похороны не заслуживали внимания: правда, в них участвовало много народу, но за гробом не следовало ни одного автомобиля… Изредка на перекрестках появлялись машины, но ни одна из них не присоединилась к процессии. Все они останавливались, ожидая, пока освободится дорога, а затем продолжали свой путь. Вот показался и автомобиль Азеведо де Соуза. Многие рабочие узнали владельца фабрики. Никто не удивился: в былые времена, когда умирал какой-нибудь рабочий, его хозяин обычно бывал на похоронах. Некоторые фабриканты поступали так и по сей день.
Процессия проходила мимо автомобиля. Азеведо де Соуза нетерпеливо ждал. Полчаса назад он спокойно сидел дома, когда ему позвонил компаньон по поводу нового, очень выгодного заказа на сотни конто и просил срочно приехать в Мантейгас. Азеведо де Соуза решил выехать сразу же, с тем чтобы вечером вернуться. Он торопился, а тут это неожиданное препятствие… Кроме того, он не любил похорон: они напоминали о бренности и его существования.