Алекс и Тувия произвели новую расстановку сил в соответствии с создавшейся ситуацией. Люди были отозваны с северных постов для укрепления восточных и южных позиций. Пулеметы "брен" рассредоточили на большом расстоянии друг от друга. Минометы стояли наготове около штаба; их можно было перебросить туда, где возникнет необходимость. За ночь была подготовлена новая позиция для "браунинга"; ею послужила насыпь перед эвкалиптовой рощей рядом с траншеей, спускавшейся вниз по холму, к посту 2. Отсюда, с этой позиции, удобней было обстреливать дот, занятый египтянами. Залман с противотанковым орудием "пиат" был направлен на пост 9, которым командовала Мирьям.
Тувия обходил все убежища и давал новые указания людям, отдыхавшим или подкреплявшимся перед боем. В одном из убежищ женщины указали ему на человека, прятавшегося под скамейкой.
"Вылезай оттуда! Что ты там делаешь? Нам нужны люди на постах", - закричал Тувия.
"Мне плохо, я ранен", - ответил человек.
"Ты не ранен, ты - трус, - яростно заорал Тувия. - Идиот! Ты хочешь погибнуть? Выходи и бей египтян - только так останешься в живых", и вытащил перепуганного человека из его укрытия.
Дезертир обхватил колени Тувия и стал целовать его грязные ботинки. "Пожалуйста, не посылай меня в окопы, - всхлипывал он. - Я был в концентрационном лагере. Я в Палестине всего лишь три недели. Мне хочется пожить немножко. Я хочу увидеть свою сестру".
Тувия оттолкнул его, потом подхватил и поставил на ноги. Мужчина еле стоял, дрожа и плача, он был высокого роста, намного выше Тувия - этого небольшого, энергичного человека, облеченного правом послать его на гибель.
"Я не могу! Я не могу!" - рыдал он.
Тувия отпустил его. Сначала он хотел было вытолкать дезертира из убежища и застрелить. Но затем он решил, что, на худой конец, его можно использовать для рытья окопов. Как только Тувия оттолкнул его, мужчина опять полез под скамейку.
Тувия мне не рассказывал этого; не знаю, принял ли он тогда свое решение сознательно, но нельзя отрицать тот факт, что не все оставшиеся в живых узники концентрационных лагерей вышли из них более сильные духом, чем вошли туда. Подверженные унижениям и лишениям, сломленные духовно и физически, некоторые остались в живых только потому, что сами бесчеловечно обращались с тем, кто оказался слабее их. У этих людей так и не зажили раны, которые они нанесли своему чувству собственного достоинства. Были и такие, которые мужественно выдержали все страдания, выпавшие на их долю, но и им хватало сил только до определенного предела; новые испытания были для них уже невыносимы. Кто знает, какие муки сделали трусом этого человека, нелегально прибывшего на свою Родину, добровольно вставшего на ее защиту и тем самым желавшего, конечно, поступать, как лучше?
Доктор Геллер знал, что Гершель умирает. Не имея необходимых условий для операции, доктор не мог сказать наверняка, насколько серьезно Гершель ранен в живот; вероятнее всего, ему было суждено умереть от такой раны. Но было также совершенно очевидно, что Гершель истекает кровью из-за разбитых ног. Каждый раз, когда доктор пытался снять жгут, кровь била фонтаном. Шамай передал по радио сообщение с просьбой прислать кровь для переливания, необходимые препараты для свертывания крови, хирургические инструменты, - но ответа не было. По своему опыту в немецком военном госпитале доктор знал, какие чудеса приносит немедленное хирургическое вмешательство и правильный уход. Он испытывал горечь и негодование от того, что командиры не смогли доставить все необходимое.
Доктор Геллер был не из тех людей, которые легко привязываются к кому-нибудь, но Гершеля он любил. Может быть потому, что он лучше других понимал, какие трудности приходилось Гершелю преодолевать, чтобы жить и трудиться. Гершель родился с деформированной ногой. До тринадцати лет он самостоятельно не ступал ни шагу. После операции, которая дала ему возможность ходить, он остался хромым. Следовало ожидать, что, имея такой недостаток, он будет готовить себя для сидячей работы. Вместо этого Гершель, в детстве страстно желавший бегать и прыгать, был намерен научиться делать все, что способны делать другие люди. Он настоял на том, чтобы его приняли в кибуц. В Яд-Мордехае он вместе с Фаней работал в садах и выполнял все тяжелые работы, которые были непосильны ее хрупкому телу. Какая ирония судьбы, что его ранило именно в ноги! Он всю жизнь страдал из-за своих ног, но борьба и преодоление этого недуга сделали его на редкость приятным и милым человеком. Сейчас его жизнь пресекалась из-за несчастья с ногами.
Гершель не жаловался на муку, как он не жаловался все эти годы, когда тяжелая работа отдавалась болью в ногах. Он медленно угасал. Лицо его было пепельным, руки ледяными, пульс еле прощупывался. А потом наступил момент, когда доктор попросил Лейба Дорфмана вынести тело из убежища. Когда это было сделано, он опустил голову, прикрыл лицо руками и заплакал.
В ту ночь защитники сделали все, чтобы хоть немного улучшить свое положение. Кроме того, что они углубили и починили траншеи, они еще прорыли в них боковые защитные углубления и закрепили их досками. Они обложили эти бункеры одеялами и подушками, принесенными из дома. В одном из них стояла даже ваза для цветов, которую взрывной волной выбросило из чьей-то комнаты; ее нашли на мешке с песком, где она весело сверкала в лучах солнца. На посту 7 Рафаэль Рудер брился. Чтобы взять свой бритвенный прибор, ему пришлось влезть через окно, так как дверь его комнаты была завалена изнутри. Когда товарищи стали подшучивать над ним, он ответил: "Я слышал, что у египтян есть женщины!" Такими грубоватыми шутками и маленькими человеческими удобствами люди пытались в этих условиях кошмарного существования создать себе подобие нормального состояния.
Днем стало душно. Солнце безжалостно палило. Людей мучили стаи черных, больно жалящих мух, - как будто они вторглись вместе с египтянами. Горячий ветер заносил песок повсюду - в пищу и воду, в ружья, в рот, в уши и глаза. Этот изнуряющий ветер принес с собой что-то незнакомое - новый запах; пока он был еле ощутим, но позже стал сильней: то был запах гниющих трупов животных и людей. Этот тошнотворный смрад окутал холмы вокруг кибуца; люди втягивали его с каждым вдохом.
Около девяти часов начался шквальный обстрел поста 1. Наблюдатель сообщил, что египтяне, овладевшие дотом, закапывают что-то вокруг, вероятно - мины. Мотке выбрался из окопа, чтобы лучше разглядеть окрестность. С ним пошел Ефраим, гафир Яд-Мордехая во времена основания поселения. Он пришел сюда с поста 6 всего лишь несколько минут тому назад, чтобы помочь товарищам. Мотке и Ефраим были друзьями с семилетнего возраста. Они вместе ходили в школу, вместе перенесли все тяжести подготовительного лагеря в Польше, вместе делили лишения и радости строительства своего кибуца на Родине. И чувство товарищества было особенно сильным теперь, когда они лежали рядом на небольшой насыпи и стреляли по суданцам, укладывающим мины. Из щелей дота раздался ответный огонь. Севек, лежащий рядом с ними, почувствовал, как пуля ударила по ружью. "Давайте уберемся отсюда, - воскликнул он. - Нас накрыли". Он сполз обратно в траншею. Мотке свалился за ним, только Ефраим не сдвинулся с места. "Ефраим, спускайся вниз! Ты что, ранен?"- закричал Мотке и стал тащить своего друга в траншею. "Он ранен. Конечно, он ранен, но куда?" Не было ни следа крови, не видно было и раны. Только ноги его вздрагивали. "Хавива, Хавива, скорей сюда! - позвал Мотке медсестру. - он еще жив. Пошлите кого-нибудь за носилками". Хавива нашла рану. Пуля вошла в левое ухо и ушла куда-то вниз. "Возьми его амуницию, сказала она Мотке. - Надежды почти никакой". Но Мотке не смог этого сделать он не в силах был признать смерть самого близкого друга. Он отвернулся, весь в слезах, и кто-то другой взял патроны.