"Я пойду за ней", - сказала Дора, медсестра.
"Ни в коем случае! - заорал доктор. - Как ты ее теперь найдешь? В траншеях нет никаких знаков - а должны быть! Твои командиры просто тупицы, они забыли обозначить траншеи! Я запрещаю тебе выходить".
"Хорошо, хорошо, я никуда не пойду, - ответила Дора, - а вы ложитесь и отдохните немного. И снимите ботинки".
"Я не снимал обувь уже несколько дней, - сказал доктор устало. - Уйди, я сам разуюсь. Мои ноги, должно быть, уже пахнут".
"У всех у нас ноги пахнут, - успокоила его Дора. - Я их оботру спиртом. Ложитесь!"
"Нет, нет, никакого спирта! - опять раскричался доктор хриплым, раздраженным голосом. - Ты думаешь, мы плаваем в спирту, женщина? Ни стерильной воды, ни медикаментов, ни плазмы! Ни оружия, ни питьевой воды, ни места для отдыха! Зачем я здесь вообще нахожусь, в таком случае?"
"Ложитесь, ложитесь", - успокаивала она его, и, несмотря на его протесты, сняла с него ботинки и носки и обтерла его ноги спиртом. Она не обращала внимание на его внезапную злость. Ведь, возможно, в следующую минуту она тоже раскричится из-за какой-нибудь мелочи.
Перед самым рассветом ветер, пришедший с моря, развеял туман. Шамай разбудил Алекса, прилегшего ненадолго, и предложил послать женщин, знающих азбуку Морзе, просигнализировать в Нир-Ам. Передатчик совсем ослаб, и Шамай был уверен, что его сообщения не доходят. Несколько месяцев Фаня и Рая, которая теперь была связной, практиковались подавать сигналы с холма, где стояла водонапорная башня. Так как сейчас было слишком опасно подниматься туда, они могли попытаться просигнализировать с какого-нибудь другого холма, пониже. Женщины уже хотели отправиться, но оказалось, что нет фонаря. Его потеряли во время бомбардировки первого штаба.
Когда об этом услышал Ариэль Меллер, он тут же нашел выход. "Я привез дочке маленький фонарик из Италии,
- сказал он. - В фонарике есть кнопка, которой очень легко управлять; увидите, это будет то, что надо. Обождите немного - он где-нибудь среди детских игрушек. Я попробую найти его".
Он вышел из убежища. Через несколько минут он вернулся с игрушечным фонариком.
"Я пойду с вами, - заявил он. - Вы, женщины, будете сигнализировать, а я помогу вам разобраться в ответах".
И этот человек, который всего лишь несколько часов тому назад объявил, что он покидает кибуц, пошел с женщинами на маленькое возвышение, которое находилось за штабным убежищем. Как только они начали мигать своим фонариком, египетские снайперы открыли по ним огонь. Они падали на землю, вскакивали, посылали сигналы и опять бросались на землю. "S.O.S. S.O. S. Вывезите раненых. S.O.S. S.O.S."
Наконец, Ариэль поймал ответный сигнал. "Пошло дело!
- воскликнул он. - Но их, видимо, тоже обстреливают. Наверно, они сигнализируют из джипа. Не могу прочитать. Попытайтесь еще раз".
Еще и еще раз посылали женщины тот же сигнал. "Вывезите раненых. S. O. S." Хотя они видели ответные вспышки с движущегося автомобиля, но разобрать ответ они не смогли.
Тем временем старшие дети Яд-Мордехая еще не были эвакуированы из Рухамы. Младших вывезли на север в первую ночь сражения вместе с малышами Рухамы. Теперь Пальмах занимался операцией "Дети" - следовало эвакуировать всех детей из этой части Негева; дети Яд-Мордехая должны были ждать своей очереди. Уже три дня они находились в "кибуце сирен", спали на полу фабрики, слушали грохот канонады и бежали в окопы при первых же звуках сирены. Хотя кибуц и не подвергся бомбардировке, дети стали нервными и пугливыми от частых тревог.
"Чего египтяне хотят добиться этим шумом и стрельбой?" - спрашивали дети. "Наверно, мой дом сожгли". "Наверно, все наши игрушки пропали" - пробовал угадать то один, то другой. Няни, преодолевая собственное беспокойство, пытались переубедить их. Но дети были беспокойными, ссорились по любому поводу, они не хотели сидеть на месте и слушать сказки и вскоре потеряли интерес к играм. Лишь игра в мяч их еще как-то отвлекала. И вместе с ними женщины часами кидали и ловили мяч, а мозг сверлил один и тот же вопрос: "Что происходит в Яд-Модехае? Что происходит в Яд-Мордехае?"
К концу первого дня, когда дети уже заснули, несколько женщин зашли в убежище, где у радиопередатчика сидела молодая девушка, солдатка Пальмаха. Она поддерживала связь со штабом Пальмаха в Нир-Аме. Сначала девушка их просто слушать не хотела, когда они обратились к ней за новостями. "Военная тайна", отвечала она резко. Но наконец, тронутая их трагедией, она дала краткую сводку. "Есть убитые и раненые. Бой был ожесточенным. Дот захвачен".
Каждая женщина старалась оттолкнуть мысль, что в числе убитых находится и ее муж. Но среди них была одна, уверенная, что она знает правду. Это была Хаська, жена Залмана. Если дот - эта маленькая крепость - пал, значит Залман погиб.
Если уж когда-либо какая-нибудь пара и заслужила тихую, спокойную совместную жизнь, так это были Хаська и Залман; почти десять лет они были оторваны друг от друга. Они полюбили друг друга еще в Польше, в трудовом лагере. В 1938 году у Залмана появилась возможность эмигрировать, и ему пришлось оставить Хаську. Затем война ее полностью отрезала от Залмана. Но не в ее характере было покорно ждать прихода нацистов. Вместе с Мирьям и еще несколькими друзьями из Гашомер Гацаир она подалась в Литву.
В те дни советские оккупационные власти еще не имели определенной политики по отношению к тысячам беженцев. Некоторых они арестовали, а другим разрешили пройти. Хаська и Мирьям были среди тех счастливцев, которым разрешили отправиться дальше. В стране царила суматоха. Они шли по ночам; полузамерзшие, время от времени ютились в деревенских хатах; наконец, добрались до Вильны, где нашли других членов Движения. Девять месяцев они жили здесь, поддерживаемые "Джойнтом" (Американский Объединенный Комитет по оказанию помощи еврейским беженцам по всей Европе.).
В Вильне находились тысячи евреев, желавших уехать в Палестину, но советские власти проводили анти-сионистскую политику и лишь в редких случаях выдавали визы на отъезд. Несмотря на это, Хаська настойчиво обивала пороги соответствующих государственных учреждений. Каждый день, в четыре часа утра она становилась в очередь, чтобы к полудню уйти ни с чем. Но однажды, в такое же серенькое утро, как и вчера, по совершенно непонятным причинам, ей и Мирьям выдали эти драгоценные визы. Они пересекли Черное море, всю Турцию и, наконец, прибыли в Иерусалим. Здесь, в доме своей сестры, Хаська узнала, что Залман служит в британской армии. После двух с лишним лет разлуки, после пути в двенадцать тысяч миль ей суждено было разлучиться с ним еще на шесть лет, не считая коротких солдатских отпусков. Только в 1946 году вернулся он в кибуц. Только тогда началась их настоящая семейная жизнь.
Сейчас, занимаясь детьми, Хаська заставила себя не выдавать своих чувств, запрятав их в глубине души. Внешне она была спокойной, но изнутри ее разрывало горе. Весь долгий день она держала себя в руках, но когда наступила ночь, почувствовала, что должна выплакать, должна выкричать свое отчаяние и гнев. Она пыталась найти какое-нибудь укромное место, где можно дать себе волю, но такого места не было в переполненном кибуце. Наконец, она прокралась в темноте за фабрику, где спали дети, и тихо заплакала. Она представила себе лицо Залмана, его узкое лицо с веселыми глазами, которые, казалось, все время подмигивают. Она вспоминала тот день, когда они, наконец, встретились в Иерусалиме. Узнав, что она прибыла и не имея никакой возможности получить отпуск, он соврал, что у него разболелись зубы. В его лагере, в Иерихоне, не было зубного врача; он знал, что его пошлют в армейскую клинику в Иерусалим. Оказавшись там и имея в своем распоряжении всего лишь два часа, он страшно нервничал, ожидая очереди в приемной врача. Когда его посадили в кресло дантиста, у него оставалось сорок минут.