Пин-Гвин рассказал такую сказку и сам поверил, что птенчик услышал её. Очень радостно стало от этого Пин-Гвину. И он первый раз за всё время уснул, уснул стоя, прижимая камень к себе крепко-крепко. Проснувшись, Пин-Гвин поковылял с камнем к берегу океана.
— Слышишь этот неперестающий шум? — спрашивал он. — Это шумит океан. Океан не твёрдый, — объяснял он. — Если встать на него, провалишься и попадёшь с белого света в зелёный, к рыбам. Рыбы будто узенькие льдинки, такие же блестящие. А есть киты. Они похожи на чёрные скалы. У них из головы бьёт фонтан. Тебе понятно, что такое фонтан? — спрашивал Пин-Гвин, наклоняясь к камню. — Это огромное перо из воды.
Однажды Пин-Гвин положил свой камень, а он покатился. Пин-Гвин остановил его и отшлёпал, как шлёпали другие пингвины своих непослушных детей.
— Я знаю, тебе не больно, озорнику. Ты в скорлупе, — ворчал Пин-Гвин при этом. — Но запомни: выведешься — всыплю по первое число.
Неуклюжий Пын-Гвын всё это видел и слышал. Ему было страшно сказать правду Пин-Гвину, и он ушёл в другую стаю, которая жила за ледяной горой.
Между тем лето кончилось. Молодых пингвинов уже нельзя было отличить от старых. Все начали собираться в путешествие к своим островам. Здесь стало морозно, подули ветры со снегом. Да, надо было торопиться!
В один из дней, когда океан едва колыхался, толпы пингвинов сошли со льда в воду и поплыли. Ледяной берег стал снова белым-белым. Только одна чёрная точка была на нём — это чернел пиджачок Пин-Гвина. Пин-Гвин не знал, что ему делать. Он, как всякая птица, чувствовал приближение страшной антарктической зимы: она не щадит ничего живого. Но и плыть было опасно: яйцо так тяжело! «Остаться на ледяном берегу, — размышлял Пин-Гвин, — значит наверняка заморозить пингвинёнка… Поплыву я. В этом единственное спасение для него. Да, очень жаль, что он до сих пор ещё не вывелся…»
Пин-Гвин нашёл место, где лёд полого спускался к воде. Он прошёл медленно по этому спуску, прижал крылышками покрепче камень и поплыл. Всё тело Пин-Гвина ушло в воду, на поверхности была только голова, только раскрытый клюв, глотающий воздух, только два чёрных встревоженных глаза. «Ничего, — подбадривал себя Пин-Гвин, — доплывём потихоньку».
Он уже был далеко в океане, когда понял, что сил у него не осталось совсем. Он повернул назад и, медленно погружаясь в зелёную воду, устремился к берегу.
Если бы Пин-Гвин выпустил камень! Но ведь Пин-Гвин был уверен, что у него не камень, а яйцо с крохотным пингвинёнком, ещё не родившимся, но любимым бесконечно. Вода, окружавшая Пин-Гвина, всё темнела и темнела, будто в воду добавляли черноты. Но черноты никто не добавлял — просто Пин-Гвин опускался всё глубже.
Стаи пингвинов, молодых и старых, были в это время на полпути от своих островов. — Плыть им было легко и весело. С ними плыл и Пын-Гвын, неуклюжий, с большими лапами, тот самый, который побоялся сказать о пропавшем яйце и заменил его камнем.
Якорь
В морском музее на низеньком дощатом помосте лежал якорь. Почерневший, весь в ямках и буграх, с инвентарным номерком на тяжёлой лапе, он не интересовал посетителей. Экскурсоводы тоже не задерживались около него. «Вот якорь, — говорили они. — Ему двести лет». И шли дальше — к моделям фрегатов, к корабельным пушкам, к вымпелам и флагам.
Нет, якорь не равнял себя с флагом или пушкой! Он сам был из меди и знал лучше других, каково приходится медной пушке, когда у неё внутри взрывается порох. Его даже не огорчал инвентарный номерок. Номерок прикрутили проволочкой для порядка. А тот, кто долго плавал и знает корабельную службу, не может не любить порядок.
Плохо было другое: якорь не понимал, почему о нём говорят только то, что ему двести лет. Какая разница — сто тебе, или двести, или всего один год! Для якоря важно не это…
Как-то в музей пришли отец и сын. Отцу надо было отлучиться, и он оставил сына около якоря: тут стоять было спокойно.
Мальчик обошёл якорь, а потом, хотя это и запрещено в музеях, провёл рукой по его чёрным, корявым лапам. Якорь вздрогнул от прикосновения тёплой ладошки…
«Вот бы рассказать этому мальчугану о себе! — расчувствовался вдруг якорь. — Жалко, люди не понимают наш язык».
Но тут увидел он на куртке мальчика якорёк — с якорьком-то можно было говорить!
— Слушай, малышка! Хочешь, я тебе расскажу что-то? Ну-ка, навостри уши.
Шли мы у африканского берега. И там налетел на нас шторм. На мачтах не было ни одного паруса, а бриг летел к берегу: такой ветер дул! Скверная получалась штука. У берега корабль сел бы на мель и волны разломали бы его в щепки. Думать было нечего. Я кинулся в воду, дошёл до дна и вот этими лапами вцепился в грунт.