— Я пойду с вами, — сказала Лала. — Поеду в Кефисию на автобусе.
Сфинга проводила их до двери.
— Мне хотелось бы, чтобы мы стали близкими друзьями, — сказала она Стратису.
— А разве мы не близкие?
— Я хотела бы почитать что-нибудь вместе. И чтобы эта девушка была с нами.
— Пусть будет, — сказал Стратис. — Только не нужно чтений.
Он пожалел, что сказал так и что при этом посмотрел на Лалу. Лала искала свой платок. Сфинга продолжала:
— Вот увидишь, какое платье я ей создаю! Одушевленное и преданное. Как верная рабыня.
— Если бы ты создала мне такой пиджак, — сказал Николас, — ему нужно было бы дать имя, чтобы звать его.
— Звать? — удивилась Сфинга.
— Да, звать, потому что он постоянно убегал бы от меня.
Когда они вышли, Николас пробормотал:
— Завтра, завтра! А о сегодня кто позаботится?
Они взяли такси, чтобы подвезти Лалу до площади Канингос. Она была в хорошем настроении.
— Как там этот новый персонаж? — спросил ее Николас.
— Какой еще персонаж?
— Платье.
— Это гороскоп.
Николас и Стратис широко раскрыли глаза.
— Да. Лонгоманос велел ей опасаться августовского полнолуния, поэтому с каждым днем она проявляет все больше беспокойства. Все новые вещи придумывает, чтобы занять чем-нибудь мысли.
— Хорошо, что Акрополь закончился, — сказал Стратис.
— Хорошо, если бы он закончился и для нее, — сказала Лала.
Машина остановилась. Народ кишел муравейником вокруг автобусов.
— В следующий раз поедем на твоей пушке, Николас: удобнее будет… Ой! Глядите! Новая луна!
На какое-то мгновение Лала застыла, вглядываясь в синеву, затем засмеялась и попрощалась. Она была такой подвижной в своем льняном платье.
Когда Сфинга вернулась в салон, Калликлис сказал ей почти резко:
— Надоело. Не могу больше сидеть здесь взаперти.
— Хорошо, выйдем, — ответила Сфинга. — Возьмем и господина Нондаса, чтобы он развлекал нас своими ироническими замечаниями.
Улыбка исчезла: Нондас понял, что, возможно, придется обороняться.
— Ты несколько преувеличиваешь, когда говоришь о Лонгоманосе, — проговорил он как можно вежливее.
— Лонгоманос — гигант! — взорвалась Сфинга. — А ты что думаешь, Калликлис?
— Скажу, когда выйдем на улицу. Внутри не скажу ни слова, — ответил тот.
Сфинга пристально посмотрела на Нондаса и сказала:
— Он — величайший мистик, которых знала когда-либо Греция.
— Для меня мистик — это человек, который старается соединиться с Богом, — сказал Нондас.
— Конечно.
— Не вижу никакой связи между богом и Лонгоманосом.
— Естественно, поскольку ты видишь только бога евреев.
— Его бог представляется мне в большей степени идолом дикаря.
Тут Нондас прикусил язык, почувствовав, что оступился непоправимо. Сфинга взвилась, словно ее ударили плетью. Звук «с» засвистел в ее словах:
— Да, соберите скопцов и покажите им героя — как они назовут его? Они назовут его людоедом!
— …идолом чудотворца, который распространяет вокруг себя истерию.
— Конечно же, истерию мы принимаем только в том случае, если ее преподносят еврейские книги.
— В конце концов, есть вещи, которые должно уважать.
— Ах, должно!.. А ты не должен? И чернявая красотка величайшего Саломона — церковь свинцовокровельная, а груди ее — звонницы!
Очень трудно было человеческому языку не запутаться в словах, извергнутых в воздух устами Сфинги, и потому она стала заикаться. Калликлис перестал пыхтеть и подавил приступ раздиравшего его судорожного смеха. На лице у Нондаса отобразился апоплексический удар.
— Зуд распутства охватил тебя. Мы не можем разговаривать серьезно, — сказал он.
Но Сфинга уже отдалась вихрю безумного красноречия:
— Что ты сказал, господин Нондас? Что ты сказал? Это мы-то не серьезные? Может быть, мы даже не достойны разговаривать с глубокомысленнейшими остолопами? Пусть лучше придут мальчики из семинарии, которые так прилежно изучают Писание, пусть придут и скажут, что они делают, когда читают…
Нечленораздельный звук вырвался из горла у Нондаса. А Сфинга стала в театральную позу и принялась декламировать:
Последний стих она повторила нараспев дважды, огляделась вокруг, словно примадонна, и поглотила установившееся в комнате полное молчание, крикнув прямо в лицо злополучному Нондасу: