Он пересчитал деньги.
— Доброй ночи. Чувствую, что вы еще придете.
Лицо его расширилось от беззвучного смеха.
— Я имею в виду, на Акрополь.
С этими словами он закрыл калитку.
Внизу, в конце улочки, они нашли машину. Шофер вел и курил. Лала посмотрела на закрытую коробку и спросила:
— Куда едем?
— Не знаю, — ответил Стратис.
— Не могу оставаться теперь одна, не могу. Уж лучше вернуться туда, в ад.
Шофер выбросил сигарету в окно:
— Куда едем?
— Кефисия, Кефалари, — сказал Стратис.
Он откинулся на сиденье и сказал сам себе:
— Впрочем, теперь все это не имеет значения.
— Значение видно намного позже, — прошептала Лала, забившись в другой угол.
Когда они проезжали через Халандри, атмосфера изменилась: Стратис приподнялся. Глаза у Лалы были закрыты, она словно впала в оцепенение. Стратис хотел было заговорить с ней, но не смог. В ритме движения машины скверная комната Тамидиса вращалась в его мыслях, мешая свое удручающее освещение с молоком ночи, разлитым по мраморам, по жаждущей груди Лалы, вращались и Сфинга, вся в родимых пятнах, будто в маслинах, плавающих в бочке, и клюющая их хищная птица, и сам он, неискупимо запутавшийся в этой сети унижения. Он в последний раз попытался удержаться за Бильо. Она смотрела на него издали среди спокойного дня, из иного мира, который презирал его…
Остановка машины разбудила его. Он помог Лале выйти. Идя по темной тропинке, он поддерживал ее выше локтя. Шли они осторожно, словно были больны оба. Он почувствовал, как она пару раз тяжело оперлась о него, а затем постаралась не упасть.
В садике стояло оставленное перед домом плетеное из соломы кресло. Лала направилась к этому креслу и свалилась в него. Стратис огляделся вокруг. Свет ночи опоясывал закрытые ставни, опускался на ореховое дерево, на олеандры и исчезал далее — там, где сверчки перемалывали его с благоуханием свежескошенной травы. Лала сидела, охватив ладонями колени и устремив вдаль застывший взгляд. Он уселся на земле напротив. Несколько раз пытался заговорить, но не мог найти слов. Он чувствовал себя совершенно чужим. Наконец он прошептал:
— Как странно: на Акрополе нет деревьев, нет плодов — только мраморы и человеческие тела.
После очень долгого мгновения он услышал голос Лалы:
— Однако тот ад устроил ты.
— Я не хотел этого, — сказал он, не глядя на нее. — Я не смог выдержать и должен был избежать этого во что бы то ни стало.
Он остановился и обратил взор на лицо наглухо закрытого дома, на окно, которое было столь жестоко освещено в тот вечер. В мыслях своих он пытался открыть его, словно коробку, наполненную горестными памятными подарками.
— А кроме того, — сказал он еще, — есть столько вещей, которые я должен был бы тебе объяснить.
Платье ее окончательно слилось со светом и струилось вместе с ним, облизывая члены ее тела. Между коленями был водопад из луны и льна, а затем — освежающие плиты. Почтение, испытанное им, когда Лала оперлась о ствол орехового дерева, явилось и стало бичевать его до глубины души. Это был противник, который боролся с ним, — некий биченосец. Противник оказался сильнее и поставил его на колени: еще немного — и он не смог бы подняться. В пене его мыслей возник медный рожок глухой старухи, увиденной в поезде. Он засветился скорбным блеском, стал расползаться, словно тесто, и принимать очертания рупора Сосунка, когда тот спускался по дощатым ступеням. Он расползался все больше и стал уже огромной воронкой, готовой поглотить и его.
— Знаешь, — сказал он, — я был здесь, в этом саду, в тот вечер, когда ты дала Саломее персик.
Только тогда Лала опустила взгляд и посмотрела на него.
— Когда? — спросила она.
Тело ее все более набиралось силы. Широкогрудое. Каким плотным было оно. Он попробовал было прикоснуться к ней. «А если оно не такое, как у нас?» — спросил он себя. Руки его застыли в воздухе. Он посмотрел на свои ладони: они были пустыми. «И это так тяжело», — разве не так сказала Саломея?
— Когда? — снова спросила Лала.
— «Хочу, чтобы ты поняла, что ты — голая». Помнишь?…
Он остановился, словно перед ним вдруг оказался ров. Он закрыл глаза и почувствовал головокружение.
— … Затем я решил, что ты вышла и пошла вон туда, — прошептал он. — Я не мог отличить твоего дыхания от дыхания листьев. Я чувствовал тебя такой недосягаемой для всего этого. Я хотел…
Вращающиеся круги воронки становились все уже.
«Почему я сказал решил?», — спрашивал он себя во все убыстряющемся ритме.