— Ты знаешь французский?
— Вынужден знать. И это не из снобизма. Так разговаривать и писать на иностранном языке легче.
(Они читают журнал. Юноша объясняет «La page d’amour».[155])
— В Египте есть красивые женщины?
— …Разврат…
— Да, ну!
— …Красивые пейзажи… Смотришь на Нил — он весь из серебра, нигде египетского пейзажа.
— Да ну! Лучше, чем здесь?
— …
— Горы есть?
— Нет.
— А так свежо бывает?
— Да. Но при этом и влажно… Посидишь немного — и встаешь совсем мокрый.
— Ну так что же?
У меня с собой «Одиссея». Я читаю:
Моложе, красивее, выше после того, как прошли через превращение в свиней. Может быть, прав был Лонгоманос, когда объяснял величие Кирки?
Скалы Вульягмени[157] показывают свои красные десны. Море теперь совершенно белое, ощущения синего почти нет. На корабле ударили в колокол. Я посмотрел на него. Там надпись: «LA JOYEUSE 1880». Восемь часов.
Солнце уходило на закат. Задержалось на мгновение, словно ноготь, над горой Эгины,[158] а затем стало складкой на шелковой бумаге. На пыльных улицах Афин, должно быть, уже стемнело. Присутствие человека странно: иногда мне так неспокойно уже от одного нашего существования.
Ночь
Мы сделали остановку. Электрический свет простирается у подножья горы. Парень с французскими журналами и прелюбодействами сходит. Из лодки его зовет мать:
— Яннакис![159] Сынок!
Народная песня — ни дать, ни взять.
Четверг, рассвет
Ночь я провел на капитанском мостике, в корабельном кресле, пропахшем табаком и смолой. Было ненастье. Словно жатва. Словно рассвирепевшая стая диких уток. Подняли кливер. Образы, образы на этом полотнище, за образами — свист ветра, а еще дальше — слабый голос Николаса.
Пятница, утро
Весь минувший день в пути. В десять вечера (я уснул) меня разбудили ароматы материка. Якорь стало слышно некоторое время спустя. Перед нами были огни селения, справа — темная, поросшая растениями бухта.
— За кир Стратисом![160] — крикнул кто-то из подплывавшей к нам лодки.
— Здесь! — отозвался я.
— Добро пожаловать. Меня зовут Сотирис, — снова раздался крик.
Я сошел. У подножья корабельного трапа меня ожидал человек.
— Меня прислала кера Бильо, — сказал он.
Когда мы высадились на набережной, провожатый мой не стал задерживаться. Я последовал за ним. В свете кофеен я лучше рассмотрел его лицо. Небольшая голова, опущенные вниз усы, морщинистая шея. Сотирис был стар, однако глаза его то и дело допытывались.
Мы сели на осликов и отправились в путь. Небо было роскошно. Звезды сияли сочетаниями водопадов. Неведомое лоно ночи с далеким сжатием глубоко у корней родной земли. Другая жизнь.
Мы остановились у каменной ограды.
— Здесь ее дом, — сказал Сотирис.
Я спешился. Чуть далее в глубине — наполовину освещенное окно. Я попробовал было задержать Сотириса. Он пожелал мне спокойной ночи и ушел. Дверь в дом была наполовину открыта. Бильо уже легла.
Пятница, вечер
В доме у нас две комнаты: в одной живем мы, в другой Бильо устроила ванную и кухню. У меня есть стол и две книги — «Одиссея» и Макрияннис. Из нашего окна видно море. Три необитаемых островка и больше ничего до самого горизонта. Электричества нет.
Кажется, слова мы исчерпали. Понимаем друг друга посредством односложных звуков и жестов, как у слепых. Великая благодать.
Суббота
Тело ее, скользящее в воде, а затем простирающееся на солнце, — новое познание.
«Наступил полдень, и морской Старец вышел из моря. Наши руки крепко держали его. Он стал превращаться: лев, дракон, пантера, вепрь исполинский, вода текучая, древо высокое и пышнолистое. Когда силы его иссякли, он заговорил…»
155
158