В домике, сидя у лампы, Бильо листала Макриянниса.
— Погляди-ка, — сказал Стратис.
Он взял томик у нее из рук, сел и прочел:
— «„Мы были в болоте, в воде, столько душ, пытаясь спастись, но пришли турки и схватили нас. Тела наши были все в крови от пиявок — они нас пожирали. Брошенные туда дети плавали, как лягушки, — одни были живы, а другие померли. Турки схватили и меня и переспали со мной тридцать восемь. Замучили они и меня и других. За что же мы терпели все это? За нашу родину. А теперь ни у кого не находим мы справедливости, но только коварство и обман“. И заплакала она горькими слезами. Я утешил ее. Почувствовал я жалость и заплакал тоже…»
Стратис закрыл книгу. Бильо смотрела на него. Он проговорил:
— Когда-то ты сказала: человечности тоже в меру. Вот это и отражает чувство, которое ты дала мне, произнеся эти слова. Я был бы счастлив, если бы после десяти лет труда научился писать так цельно. Пока что можно сказать, мы находимся на той стадии, которая у растений соответствует тому, когда корень только начинает зеленеть, чтобы стать стеблем.
Стратис поднялся и подошел к окну. Ароматы ночи несли дыхание великого спокойствия. Прошло пространное молчание.
— Знаешь, — сказала Бильо, — никогда я не чувствовала твоего голоса так, как сегодня. В Афинах ты был совсем другим: то чудовищная голова, то чудовищное тело. А теперь, когда ты читал, голос твой был и телом и душой — единым.
Поздно ночью Стратис поднялся и открыл дверь. Небо было искрошено морем, заполнено звездами.
— Столько душ в воде, — прошептал он. — Бедное ромейство.
Позади повернулась в кровати Бильо. Во сне она произнесла:
— Не хочу уезжать, не хочу оставлять тебя одного, не хочу…
Он подошел к ней и крепко прижал свои ладони к ее лицу, провел ими до талии, до колен, до стоп, словно желал отпечатать в этом прикосновении очертания ее тела.
Стратис работал уже над двадцать четвертой песнью «Одиссеи». Стемнело. Он вышел за дверь и посмотрел на место звезды Венеры. Часа через два-три, не более, должна была появиться Бильо. Она пожелала, чтобы он не шел встречать ее у корабля. Море было совершенно так же спокойно, как и в прошлый четверг. Он вспомнил, как ожидал ее весной у нее дома в первый раз. С удивлением заметил, что сердце стучит так же, как стучало тогда. Те же образы стали появляться и сейчас. Он вернулся домой и стал укладывать вещи так, как они были в день ее отъезда. Подошел к кровати и измял ее. Засмеялся, пытаясь придать подушкам и простыням очертания, которые оставило ее тело. Он снова направился было к выходу, но остановился, взял стакан, наполнил его до половины и поставил рядом с кроватью: так вот она отпила перед тем, как попрощаться. «Я пытаюсь изъять пять дней посредством ворожбы», — подумал он и засмеялся. Тогда он услышал шаги старика:
— Желаю приятной встречи, кир Стратис.
— Благодарю, Сотирис. Заходи. Надеюсь, море было хорошим.
сказал Сотирис и добавил робко:
— Я и скрипку принес.
— Молодец, Сотирис! Садись!
Сотирис присел и сказал:
— Знаешь, кир Стратис, когда — даст Бог — вы уедете в Афины, я больше не буду приходить сюда, чтобы не видеть всех этих каликадзареев.[163]
Он имел в виду своих односельчан. Стратис потрепал его по плечу.
— Того, что вы дали мне, кера Бильо и ты, мне хватит на все дни, которые Бог положил мне в мешок. А что касается ночей… — он ощупал свою скрипку. — Разве эти рогоносцы поймут…
Сотирис прислушался.
— Вот! Идут! — сказал он и сделал движение, желая встать.
— Сиди, — сказал Стратис, пытаясь сдержать собственное порывистое желание броситься наружу.
Шаги приблизились. Появилась Лала.
Голос у нее был не такой, как прежде: не было и той медленной артикуляции, которая позволяла словам падать закругленными, словно бусины. Она говорила тускло и с болью:
— Когда-то я сказала тебе, Стратис, что не приду, если ты сам того не пожелаешь. Это оказалось невозможно…
Она замолчала. Лицо ее было похоже на воск. Невообразимо медленно посмотрела она на вещи, бывшие вокруг, в комнате. Взгляд ее остановился на наполненном до половины стакане.
— Я хочу пить, — сказала она, стремительно схватила стакан Бильо и осушила его.
— А где же Бильо? — спросил Стратис.
— Не знаю… Не знаю… Саломея умерла вчера в полдень…
— Что?!
Стратис почувствовал, как голос густеет у него в горле.
— Я пойду, — сказал Сотирис.
— Останься! — резко крикнул Стратис.
163