Поле боя опустело. Слышался лишь чей-то стон, а один из восставших, с разорванным задом, встав на колени, пополз к своим, но вдруг свалился[12].
Капитан принялся подсчитывать понесённые убытки, но, услышав крик и молодецкий посвист, поднялся на башню. Шагах в двухстах от стены по полю разъезжал на белом коне кто-то бородатый в малиновом кафтане и собольей шапке. Он выкрикивал непонятные слова, размахивал белым куском бумаги или материи. Один раз ветер донёс фразу: «Я царь Пётр III...» После этого конь под человеком взбрыкнул, и он шлёпнулся на землю. Забравшись снова в седло, бородач опять издавал звуки, но скоро ускакал с диким визгом, всё так же размахивая листом.
Комендант пытался разглядеть его лицо в подзорную трубу, пока не почувствовал озноб, и всё вокруг покрылось густым туманом.
Вечером его тело уже билось в безжалостной тифозной горячке. Больной хватал воздух руками, то закрывая, то ощупывая ими лицо.
Пережив коллапс, лёжа в куче потных простынёй, комендант наконец пришёл в себя 13-го числа. Открыв глаза, Баскаков посмотрел в потолок. Его лицо, сморщенное, со впалыми щеками и чёрными кругами под глазами, было спокойно. Увидев, наконец гарнизонного цирюльника, стоявшего возле постели, капитан прошептал: «Я хочу умыться». Когда он поднялся, то осторожно направился к табурету, где стоял таз. Отклонив всякую помощь, он заглянул в него, но тут же ударил ладонью по жидкости, потерял сознание (возможно, от слабости), рухнул на пол и больше уже не шелохнулся. "Histoire de la revolte de Pougatchov"[13] сообщает, что тогда же, 13 июня, полковник Смирнов с тысячью двумястами карабинерами, гусарами и чугуевскими казаками заставил бунтовщиков отступить и снял четырёхдневную осаду с Новоспасской, «державшейся лишь святым духом, верностью присяге и расторопностью капралов».
Последние дни ветерана были печальны. Получив отставку, он безвыездно жил в новгородской усадьбе, проводя остаток жизни в затворничестве и гробовом безмолвии русской глубинки. Сюда не долетал рёв истории и скрежет боевых колесниц. В этом крепком двухэтажном псевдоготическом здании с двумя крыльями, обращёнными окнами на запад, Баскаков без конца бродил по комнатам в зелёных очках и старом армейском парике, давно уже отменённом. Он приказал спрятать в чулан все свои портреты, утверждая, что, когда видит их, кажется себе давно умершим. Проходя мимо зеркал и трюмо, завешенных по его распоряжению чёрным крепом (чтоб не пылились зря), он рассматривал сукно, стряхивая с него что-то, после чего всегда оборачивался назад. Он бросил бриться, но волосы уже не росли, и это вначале удивляло. В своих снах, то мимолётных, то тяжёлых и долгих, он видел те же комнаты, тот же пыльный креп, балдахин спальни, себя спящего и видящего всё это во сне. Обычно это происходило после приёма лаунаума парацельсума и капель опиата, которые ему прописывал от мигрени доктор Дюпре, бывавший здесь наездами, часто скучая о своей покинутой родине за чашкой кофе. Он часами рассказывал об ужасах якобинского террора и бесконечных мытарствах бездомного эмигранта[14]. Только после того, как слуга-калмык, деланно улыбаясь, уносил пустые чашки, он глубокомысленно щупал пульс больного, рассматривал язык, горло, уши, глаза и даже брови (!). Затем, в конце осмотра, он вынимал порошки из потёртого саквояжа. Других визитёров, кроме Дюпре, хозяин не принимал, рассылая родственникам многочисленные письма с убедительной просьбой не навещать его, не обременять тихую старость излишними хлопотами.
Впрочем, один из внучатых племянников попытался проникнуть в дом, но безуспешно, имея лишь непродолжительную беседу на крыльце, изо всех сил прислушиваясь к глухому голосу, долетавшему до него из-за плотно закрытой двери. Это был визгливый монолог, состоящий из категорических просьб (почти в приказном тоне) немедленно покинуть территорию усадьбы и бранных тирад на немецком языке.
12
Потери Новоспасского гарнизона в живой силе 8 июня 1774 года составили: ранено стрелами и камнями четверо солдат и убит от разрыва пушки один канонер (см.: Ртищев В. И. История Оренбургского края. СПб., 1801).
14
«В 1811 году на смертном одре Дюпре признавался священнику, что был тайным конфидентом злоумышенников, что он не Дюпре. Однако умирающий не успел сообщить своего имени и имен грабителей» (архив IV жандармского управления. Т. 23. Докладная записка агента «Бисквита»).