— «Здесь внезапной войны и в спокойное время страшатся», — перевел на этот раз отец Мауро, включившись в игру. — Опять Сенека. Нет, Сенека выразился бы оригинальнее. Цезарь? Нет, неверно.
— Боюсь, что это Овидий, «Тристии».
— Не уверен, — ответил, помрачнев, отец Мауро.
— Лучше будет, если вы вдвоем пойдете в библиотеку и проверите, — неожиданно предложил аббат. — Я хотел бы, чтобы мы с полковником расстались друзьями и чтобы в этой дуэли знатоков появился победитель.
— Ну что ж, signor colonnello16, следуйте за мной, — проворчал отец Мауро тоном угрюмого наставника.
Они прошли через садик настоятеля, спустились по лестнице и оказались в просторном читальном зале. Там не было ни одного монаха, как будто учение и размышление были неуместны в такое тревожное время. Солнечные зайчики весело бегали по столам и конторкам, и мириады пылинок медленно танцевали в воздухе, насыщенном запахами воска и венгерского дуба, покрывая шелковистой, нежной пудрой красно-коричневые с золотистым оттенком переплеты книг, придавая им одуряющий запах. Шлегель завороженно остановился на пороге. Под резными деревянными фронтонами книжных шкафов, наполненных знаниями, столетиями собиравшимися здесь, слабо поблескивал фриз с золотыми буквами.
— «Богословы», — начал читать вслух Шлегель, — «Философы», «Юрисконсульты», «Историки», «Поэты», «Математики», «Медики».
— Этим разделом я теперь пользуюсь чаще всего, — заметил отец Мауро. — У нас есть один брат, в прошлом врач, но у него много работы в городе, и если в его отсутствие здесь кому-то нужна помощь, я должен выпутываться сам, с помощью моих волшебных книг и лекарственных трав.
Шлегель покачал головой, прошел вперед, и вдруг что-то привлекло его внимание в больших, огороженных решеткой шкафах, образовывавших некое подобие алькова.
— А, вот и хроники… — воскликнул он, подходя ближе. — Я вижу, у вас такие же шкафы, как в библиотеке Оттобёрена. И вы сохранили футляры из ценных пород дерева, которые их когда-то защищали… Некоторые даже инкрустированы золотом и слоновой костью, — добавил он восхищенно. — В Германии хроники часто в более позднее время переплетались, что было большой ошибкой. А вот и знаменитая «Historia Langobardorum»17. Это тот экземпляр, что датируется девятым веком, я прав?
— Да, — ответил отец Мауро, — перед вами труд Павла Диакона, которого Карл Великий считал одним из самых замечательных людей своего времени. «История» была написана здесь, в старом скрипториуме. Кстати, именно в этой комнате, начиная с десятого века, переписывались произведения Цицерона, о которых мы недавно говорили, часть произведений Тацита, «Диалоги» Сенеки, а также труды Григория Великого, среди которых единственное известное жизнеописание нашего основателя.
Отец Мауро открыл обрамленную лепными украшениями дверь и пропустил Шлегеля вперед. Скрипториум сохранил атмосферу учености и уединения, а отделявшая его от библиотеки стена была так толста, что на торце висела небольшая гравюра. Полковник, от внимания которого не могла скрыться ни одна мелочь, внимательно рассмотрел и ее. На гравюре были изображены святой Бенедикт и святая Схоластика под чернильно-синим небом, которое рассекали вспышки молний, на фоне уединенного скита под сенью деревьев. Борода святого и покрывало святой развевались от порывов резкого ветра.
— Мне показалось, вы особо почитаете эту святую, — сказал Шлегель, повернувшись к отцу Мауро.
— Как вам известно, они были братом и сестрой и происходили из семьи римских патрициев. Но он не разрешал ей приближаться к созданной им мужской общине, а она, как мне кажется, очень страдала от своего одиночества. Однажды, когда святой Бенедикт навещал ее в ее уединении, что он делал два раза в год, святая Схоластика, охваченная какой-то непонятной тревогой, умоляла его остаться. Но он отказывался, и Господь ниспослал ужасную грозу, которая здесь и изображена, вынудившую его остаться.
Старик еще больше ссутулился и вернулся в читальный зал.
— Именно этот приступ слабости делает ее для меня такой живой и так глубоко трогает.
— Кажется, Господь тоже не остался к этому равнодушным, — заключил Шлегель.
— Во всяком случае, она приобрела преданного почитателя: вот уже шестьдесят лет подряд я приношу цветы к подножию ее статуи и читаю вслух: «Columba mea, veni, coronaberis» — «Прииди, моя голубица, и ты будешь увенчана».
Он смотрел в пол, словно признавался в тайной и постыдной страсти.
— Ну что ж, я надеюсь, что гроза, которую она вызвала тогда… Вы понимаете, что я хочу сказать…
— Я уверен, полковник… Она сумеет отвратить беду от наших древних стен.
Шлегель вздохнул. В молчании они сделали несколько шагов по просторному залу.
— Не поймите превратно все то, что отец аббат, отец приор и я сам говорили вам только что… — нарушил молчание отец Мауро. — Истинная причина нашего отказа состоит в том, что мы не хотим, чтобы брат и сестра покидали это святое место.
— Надеюсь, они подсказали вам правильное решение и вы не будете сожалеть, что отказались от моего предложения, — буркнул полковник. — А вот и мой дорогой Овидий, — сказал он, остановившись перед разделом «Поэты». — Какие прекрасные элегии он писал, не правда ли? Я так и не смог понять, за что император Август сослал его к скифам.
— Наверняка существовал какой-то заговор, — предположил отец Мауро.
— Какое отчаяние звучало тогда в его голосе… Ого, у вас есть болонское издание тысяча четыреста семьдесят первого года!
— У нас есть и венецианское издание тысяча пятьсот третьего. Я думаю, оно удобнее для пользования.
Шлегель легко взобрался на табурет и перелистал небольшой томик.
— Чтобы покончить с нашим небольшим ученым спором, моя последняя цитата действительно из третьей песни «Тристий». Вот, прочтите, — сказал он, показав на нужный отрывок.
Отец Мауро проверил.
— Вы правы, — согласился он.
Когда том занял свое место на полке, монах внимательно посмотрел на офицера:
— Мои поздравления, полковник. Я изменил свое мнение о вас: вы человек книжный и знающий, такой человек не может быть плохим. Но вам придется когда-нибудь объяснить мне, что случилось с великой Германией, страной Канта, Гете и святого Ульриха.
— Вряд ли я смогу это сделать, — прошептал Шлегель. — Столько сомнений, столько… А вот и отцы Церкви, — произнес он с деланным восторгом, явно радуясь возможности сменить тему разговора. — «Origenis opera exegetica»18.
— Оригена все же нельзя причислить к отцам Церкви, — уточнил отец Мауро. — Ему не хватает добродетели святости и правоверия.
Шлегель не слушал. Он склонился над тяжелыми фолиантами.
— Руанское издание, не правда ли? Издание Деларю появилось позднее, но в нем нет примечаний, если я правильно помню.
Отец Мауро, опершись на свою палку, недоверчиво рассматривал собеседника.
— Это не моя заслуга, — ответил Шлегель на немой вопрос монаха. — Эти четыре фолианта стояли в кабинете моего дяди, профессора истории в Мюнхене. Я допускаю, что издание, которым пользовался он, было более поздним… А вот и труды отцов, наделенных всеми возможными добродетелями: Василия Великого, святого Амвросия…
Он пошел вдоль полок. Упоминание о святом Амвросии, кажется, успокоило старика и подозрительность, с которой отец Мауро относился к своему гостю, окончательно улетучилась.
— Известно ли вам, что монахи-бенедиктинцы составляли его житие прямо здесь, в этой самой комнате… — взволнованно прошептал он.
— Какой замечательный памятник человеческой мысли его «Пять книг о вере», — подхватил Шлегель. — Но как странно!..
Он вдруг остановился. Его удивленный возглас заставил отца Мауро подойти ближе.
— Что случилось, полковник?
— Рядом со святым Амвросием стоит весьма странный том. «О природе райских птиц и туканов», Париж, издательство «Левайян», одна тысяча восемьсот первый год, — прочел он громко. — Что делает этот труд натуралиста среди творений отцов Церкви?