— Удивительно устроен русский человек, — говорил он в редкие минуты отдыха, — ведь, если разобраться, ни тебе, ни мне этот дворец не нужен. Ты освободишься — и уедешь, моего имени вообще никто не узнает, так что это даже не тщеславие. Хотя у нас обоих это первая серьезная работа: я ничего не успел — рано посадили, ты только начинаешь, — значит, у меня это «лебединая песня», а у тебя — запев.
Концы его пальцев были сильно утолщены. «Повторники» говорили, что в тридцатых годах на Лубянке была мода загонять подследственным под ногти гвозди. Вахромеев подтвердил:
— Мне еще повезло, а многих просто уродами сделали. Одного священника помню… Так они же его кастрировали! Вообще, на выдумки были горазды. Особенно один, рыжий, веснушчатый, с длинными обезьяньими руками. Случайно узнали: бывший буденовец. Его командир на допросе признал. «Петруха, — говорит, — да что же это ты со мной делаешь? Мы же с тобой вместе за советскую власть бились в одном строю!» А тот ему: «В одном строю, да не в одну струю» — и кулаком вышиб своему бывшему комбригу зубы.
Узнав, что бригада Затулого делает по две нормы в день, Сан Саныч пояснил:
— Вдохновение, а не плеть заставляет человека создавать шедевры. С помощью плетей строятся пирамиды, а вдохновение рождает Венер Милосских.
Кто-то из моих плотников придумал вытачивать базисы колонн на обычном токарном станке, зажав в руке стамеску. Тут же стамеску заменили специальным приспособлением. Монахов увидел, похвалил:
— Сколько этому изобретателю осталось париться у нас? — Ему ответили: больше восьми лет. — Многовато, растеряет себя, а жаль: он настоящий изобретатель.
Монахов по образованию инженер. Сначала к моей затее окружить Дворец сплошной колоннадой отнесся скептически, но, когда увидел первую колонну, согласился:
— Ладно, оставим после себя след… Только пазы во всю длину — зачем? Дорого.
— Это каннелюры, — вспомнил я уроки Вахромеева, — на коринфских колоннах полагается. Создают игру света и тени, имитируют дождь. С дождями у них было плохо.
— У кого это?
— У греков. Да и у римлян тоже.
— Ну, чернушники! Провозитесь со своими греками, влетят они в копеечку. А у меня баня не достроена! Ладно, валяйте, леший с вами.
Как ни был Сан Саныч увлечен этой работой, не забывал и «мальчиков» в зоне, возил им свои записки. Но попался не он, а Туманов. 2 сентября в людных местах поселка появились написанные от руки листовки. Жители сами сдирали их с заборов и относили «куда следует», предварительно прочитав…
Сначала проверили меня: заставили написать заявление на доппаек для моих бригадников. Я написал. Через день срочно понадобилась моя автобиография. Одновременно со мной проверялись еще двое — тоже художники-самоучки. 9 сентября арестовали одного, но вскоре выпустили и снова вернулись ко мне. Уже без чернухи приказали переписать одну из листовок. Едва взглянув, я узнал почерк Туманова. В листовке излагалась передача радиостанции «Свобода» недельной давности. Я переписал со всей тщательностью. Проводивший расследование майор выругал помощника: надо было диктовать!..
Туманова взяли с поличным спустя два дня: как ни в чем не бывало, расклеивал свои листовки на тех же местах. В свидетелях недостатка не было: народ как раз возвращался из клуба… В «мансарде» поднялась паника. Каждый говорил, что Туманов не выдаст, и каждый вспоминал свое следствие и допросы…
— Между прочим, я признался, что был польским шпионом, — вспомнил самый старый из «повторников».
Посмеялись невесело, помогли Счастливчику спрятать приемник, раскупорили бутылку «Перцовой»: кто знает, где каждый будет завтра…
— Слушайте сюда, пацаны, — сказал Счастливчик. — Если у кого еще что-то осталось, голову оторву. Сан Саныч, к тебе это особо относится: сам погоришь и нас потянешь. Сожги немедленно!
— Не враг же он сам себе! — сквозь кашель прогудел Булкин.
Помолчали, слушая ночь.
— Сюда пока не ходите, — сказал Басов, — когда уляжется, сам позову. — Он поднялся, упираясь плечами в потолок, словно ему сделалось душно и он пытался поднять крышу…
Из всех привилегий, подаренных мне Монаховым, я особенно дорожил правом возвращаться в зону поздно вечером. Необходимость этого я объяснял тем, что мой помощник — так мы называли Вахромеева — кончает работу в шесть и к чертежам садится после семи. Мне доверяли, но проверяли: не раз в конюшне появлялся колченогий вертухай Пашка, уволенный из вохры за связь с зэчкой. Уволенному тоже как-то надо жить, и Пашка зарабатывал на жизнь стукачеством.