— Кушайте. Сейчас принесу еще колбасы и что-нибудь для согрева.
— Вижу, что вы решили накормить нас основательно, — похвалил Мешковский.
Пан Богушевский напыжился и горделиво выпятил грудь.
— Разве я не знаю, что такое молодость и армейская служба? Сам служил когда-то в третьем полку тяжелой артиллерии. И воевал. Поэтому знаю, что солдат всегда голодный. Извините, только сбегаю за водкой.
Его круглая фигура прокатилась по залу и остановилась возле буфета. Он долго там чем-то орудовал. Брыла кивком головы показал в его сторону и прошептал:
— Забавный тип, верно?
— Добрейший человек. Он же мог оставить нас несолоно хлебавши, — подтвердил Мешковский.
Вернувшись, толстяк поставил на стол тарелку с крупно нарезанным зельцем, довольно большую бутылку и три рюмки.
— Разрешите выпить с вами. Сочту это за честь для себя. Вы — офицеры, а я всего лишь подофицер.
— Неважно! Кто сегодня обращает на это внимание? — улыбнулся Мешковский.
— О нет! Дисциплина прежде всего! И уважение к офицерскому составу… — распалялся толстяк. — Я сам человек военный. Впрочем, не знаю, как теперь, я ведь служил в другой армии…
— В какой?
— В нашей, в старой! — Лицо его приняло мечтательное выражение, затем вдруг помрачнело. — Да, кто бы мог подумать… И все-таки давайте выпьем за наши успехи.
Он пил с особым шиком. Поставил рюмку на ладонь и резким, решительным движением поднес руку ко рту, а голову запрокинул назад. Потом вытер рот, поморщился и, словно подброшенный невидимой пружиной, выскочил из-за стола.
— Пиво! Я забыл про пиво! — крикнул он и на своих коротких ножках побежал к буфету.
Мешковский проводил его взглядом и пробормотал:
— Похоже, что сейчас начнется разговор о политике…
Через минуту кружки с пивом стояли уже перед офицерами. Толстяк налил еще по рюмке водки и продолжил:
— Так вот, я прошел всю кампанию двадцатого года.[1] С «дедом»[2]… И разве мог когда-нибудь предположить…
— Что? — Мешковский сделал вид, что не понимает.
— Как это что? Неужели вы не знаете? И все потому, что мы потеряли «деда»…
Он горестно умолк, испытующе глядя на офицеров. Видимо, его насторожили их молчание и равнодушные лица. Следующий вопрос носил уже изучающий характер:
— А какое военное училище вы окончили?
Не успел Брыла поднять голову над тарелкой, как услышал небрежный ответ Мешковского:
— Во Владимире-Волынском,
— Значит, еще до войны?
— Да.
Лицо толстяка расплылось в улыбке.
— Я так и думал. Сразу видно настоящих офицеров. Да, наши старые военные училища не то что нынешние. Все нутро выворачивается наизнанку, честное слово, как подумаешь, до какой жизни мы докатились…
По мере того как он говорил, Брыла смотрел на него с растущим интересом. Мешковскому же его излияния не нравились, и он решил резко оборвать хозяина, но почувствовал, что политработник многозначительно толкает его ногой под столом. Тем временем владелец ресторанчика говорил уже без обиняков:
— А впрочем, разве это наша армия? Сплошной обман, да и только!
Мешковский знал эту «песенку», слышал ее не раз, и она всегда выводила его из себя. И теперь он разозлился не на шутку.
«Защитник родины! Патриот, черт побери!» — подумал он и громко спросил:
— А в чем обман-то?
Толстяк не заметил перемены интонации в его голосе. Он уже совсем разошелся:
— Как это в чем? Да разве это наша армия? Большевистская! Им нужно пушечное мясо, они хотят на польских плечах войти в Берлин. Разве мы не знаем? Наш народ неглупый, все понимает!
Мешковский больше уже не мог сдерживаться.
— Кто вам наболтал таких глупостей?
Богушевский опешил, умолк, но через минуту с еще большим жаром продолжал:
— Глупостей? А что из простых мужиков делают офицеров, это глупости? А что молиться солдатам запрещают, тоже глупости? Ничего святого для них нет. Даже корона на голове орла[3] им помешала. Или вы честные польские офицеры, или… — протянул он многозначительно, — вас уже успели обработать политруки.
— Им незачем было нас обрабатывать. Мы сами политработники, — перебил его Мешковский.
Воцарилась неожиданная тишина. Вокруг лампы лениво жужжали осенние мухи. Из-под буфета вылез огромный черный кот, потянулся и принялся облизывать себя.
Владелец ресторанчика то бледнел, то краснел. Переводил взгляд с одного офицера на другого. На его лице было написано такое неподдельное изумление, что Мешковский не выдержал и засмеялся: