Я сбежала, не позвонив Мэйсону.
Я хочу помочь Одри.
Но я ничего не могу сделать.
Да, теперь все встало на свои места. Ее тошнит. Мама разрешает ей делать все, что та хочет. Ребята в школе провожают ее грустными взглядами.
Неужели болезнь неизлечима?
Да, так оно и есть. Это можно прочесть по лицу Мэтта.
У меня будут неприятности.
Но мои неприятности ничто по сравнению с тем, что выпало на долю Одри.
У меня раньше никогда не было неприятностей.
Перестань вести себя как ребенок.
Одри УМИРАЕТ!
Да, но…
Да уж. У меня к смерти, мягко говоря, отношение не такое, как у других.
В голову приходит неожиданная мысль: я хочу рассказать Мэтту о «Воскрешении».
Подумав об этом, я вздрагиваю от ужаса и вскрикиваю, но из-за шума машины Мэтт меня, слава богу, не слышит. Никогда в жизни мне даже в голову не приходило посвятить кого-то в детали проекта, хотя технически в этом нет ничего сложного: достаточно открыть рот и рассказать все Мэтту прямо сейчас. Я могла бы сказать ему, что не являюсь обычным человеком в привычном понимании и отношение к смерти у меня другое. Участвовать в проекте, цель которого доказать, что смерть не является непредсказуемым и неизбежным событием, все равно что всю жизнь носить защитный костюм. Он придает мне уверенность, которой не могут похвастаться другие. К примеру, когда я была младше, я пошла учиться плавать, но барахтаться у бортика с другими детьми не стала, так как не боялась утонуть. Конечно, тонуть мне не хотелось — кроме того, я знала, как это бывает, но и такой фатальности, как для других, в этой потенциальной возможности не было.
Одно дело — не иметь желания умереть, другое — быть парализованным страхом перед лицом смерти.
Я могла бы рассказать Мэтту, какие противоречивые чувства испытываю в душе, как мне не хочется верить, что моя единственная подруга, не участвующая в проекте, больна раком. Инстинкт подсказывает мне, что нужно попытаться ее спасти, но будущее этой идеи ясно заранее: даже если Мэйсон согласится воскресить кого-то из посторонних, состав не действует на взрослых, людей, получивших пулевые ранения, и пациентов, умерших от рака. Но может быть…
Мысль о возможности поделиться тайной, к которой я причастна, так волнует меня, что в желудке возникает тупая боль и во рту становится сухо, пока я мысленно подбираю подходящие слова, которые позволили бы мне объяснить Мэтту, в чем дело. Мы с ним одни в машине, вокруг нас на много миль ни души. Он мне нравится, и надеюсь, я нравлюсь ему. Что мне мешает это сделать? Чувствуя, как сердце бьется все быстрее и быстрее, я уже вполне серьезно собираюсь…
Как вдруг — бах!
Понятно, что это простое совпадение, но именно когда я уже раскрыла рот, чтобы начать говорить, шумное покрытие, по которому мы все это время ехали, неожиданно сменяется гладким, свежим асфальтом, и в наступившей тишине я снова явственно слышу голос разума. Он подсказывает мне, что рассказать об участии в проекте не только предательство, но и глупость. Я едва знаю Мэтта; как я могу доверить ему такую важную информацию?
Мне стыдно от одной только мысли, что я хотела это сделать.
Чтобы вновь не погружаться в эти мысли, решаю заговорить с Мэттом.
— Скажи мне, как это случилось, — прошу я. — Как Одри узнала, что у нее рак?
Мэтт не отвечает, наверное, целую минуту.
— Ты точно хочешь знать подробности? — наконец спрашивает он.
— Точно.
— Хорошо, — говорит он.
Я слежу за тем, как он большим пальцем убирает челку, закрывающую лицо, и уменьшает уровень громкости до едва слышного писка, прежде чем начать рассказ.
— Два года назад мы с родителями поехали на озеро Фримонт на выходные. Там мы ели острые такос, и у Одри заболел живот. Потом ее вырвало, она едва стояла на ногах, и папа с мамой испугались. Они подумали, что у нее сильное пищевое отравление или что-нибудь в этом роде.
Отец немедленно отвез ее в больницу, и после осмотра у врача оказалось, что к такос это никакого отношения не имеет. Доктор решил, что у нее либо аппендицит, либо язва, и сказал, что Одри нужна немедленная операция.
Глядя на Мэтта, я вижу, как ходят желваки на его скулах. Он не плачет, рассказывая мне печальную историю, но глаза полны боли, которую ничем не излечить. Наклонившись к нему, я касаюсь его руки, чтобы ободрить. Он продолжает рассказ.
— В день операции мы с мамой поехали в больницу, где уже дежурил отец. Когда операция была окончена, доктор позвал родителей к себе в кабинет. Я сидел в приемной, дожидаясь их. Когда они вышли из кабинета, мать горько плакала и никак не могла остановиться. Это было…