В прошлом году разудалым пренебрежением к учебе Бочаров заразил весь класс — упала дисциплина, упала успеваемость, надо было принимать самые решительные меры. Явились родители Левы, мать — секретарь-машинистка, отец — бухгалтер, оба полные, оба робеюще тихие, с одинаковым выражением скрытой тревоги на помятых лицах. Они из тех, кто никогда не изумлял дерзостью ума, никогда не буйствовал от избытка сил, никогда даже в мыслях не ставил себя выше других. Мне они говорили обычные слова: всего, мол, год до окончания, в институт не попадет… А я понимал и то, что не договаривали: «Стоит ли жить, если сын окажется неудачником…»
Сочинение Бочарова… На этот раз оно ничем не отличалось от других: «Борьба Ивана Грозного против родовитых бояр носила прогрессивный характер…» Скучное, гладенькое, без блеска правильное.
Следующая тетрадь Зои Зыбковец. Что такое?.. Всего полстранички девичьим почерком.
«Ходил в его (Ивана Грозного) время рассказ, что у одного дьяка он (Иван Грозный)… отнял жену, потом, вероятно, узнавши, что муж изъявил свое неудовольствие, приказал повесить изнасилованную жену над порогом его дома и оставить труп в таком положении две недели; у другого дьяка была повешена жена над его обедом» (Н. Костомаров. «История России в жизнеописаниях ее главнейших деятелей». Том 1, стр. 418).
Такой человек не мог желать людям лучшего. Если он и давил бояр, то просто от злобы. Если и был в его время какой-то прогресс, то это не Ивана заслуга».
И всё.
Зоя Зыбковец, очкастая некрасивая девица, не в пример Бочарову собранная, старательная, замкнуто тихая и… средних способностей.
От Бочарова получить куда ни шло, но от нее!.. Вот уж воистину, в тихом омуте черти водятся: «Если и был в его время какой-то прогресс, то это не Ивана заслуга».
И щит из цитаты Костомарова…
Костомаров — один из тех историков, которые готовы попрекать Ивана Калиту за то, что он не высоколобый и не благородный, забывая, что история двигалась вперед отнюдь не усилиями высоколобых.
Как часто педагогу приходится вступать в борьбу с самим собой. Вот и сейчас, кажется, наступила минута такой борьбы.
Я оторвался от тетради Зои…
Итак, Зоя думает по Костомарову, старомодно.
Если б думала «не по-моему» — пожалуйста, твое право. Но старомодно, не в духе времени, не по-нашему…
Может показаться, ущерб невелик. Прости и даже поощри самостоятельность. Но в следующий раз Зоя снова выкопает чьи-то заплесневелые суждения, манера присваивать «не наши» взгляды станет нормой, Зоя начнет не так глядеть, как глядят другие, не так думать, не так поступать. Значит, противопоставленный обществу человек. Значит, жизнь против течения.
Привычно умиление: такой-то учитель добр, хотя ни для кого, в общем-то, не секрет — доброта и покладистость учителя преступны.
Нужно ставить Зое двойку, нужно отчитать ее завтра на уроке, пусть вынесет весьма заурядное ощущение — впредь не повадно, — пусть обидится. Не будь покладистым!
Но… И не одно, а несколько.
Но не убьешь ли ты этим у Зои любовь к истории?.. По карликовому сочинению видно, что она читает не только учебник, значит, интересуется, значит, любит.
Не восстановишь ли Зою против себя так, что уже только из чувства противоречия будет думать иначе, тянуться к Костомаровым?
Но, наконец, виноват Костомаров, вина же Зои лишь в том, что он подвернулся ей под руку.
Минута борьбы с самим собой. Эта минутная борьба не столь мелочна и незначительна, как может показаться на первый взгляд, тоже, мол, гамлетовский вопрос: «Быть или не быть двойке?» Судьба человека за ней!
Я решил не ставить двойку. Завтра обсудим, выясним.
4
Вечерняя порция рабочей похлебки съедена — с сочинениями покончено. Передо мной письма.
Одно я уже успел прочитать. Оно пришло вместе с посылкой, где лежал… морской кортик. Поздравление от человека, которого, увы, давно не было в живых.
Неизвестный мне капитан второго ранга, некий Пешнев писал:
«Дорогой Николай Степанович!
Этот кортик когда-то носил лейтенант Бухалов, мой друг и Ваш ученик. Двадцать три года я хранил его у себя. Признаюсь, и сейчас с трудом расстаюсь с этой дорогой для меня реликвией. Но Вы воспитали Григория Бухалова, а ему я обязан всем — и тем, что остался жив, и тем, что стал боевым офицером. В конечном счете я обязан Вам, Николай Степанович. И ничем другим не могу выразить свою благодарность — только оторвав от себя единственную память о лучшем друге, о том человеке, который всегда был мне ближе брата. Примите от меня и от Гриши…»