Ступенька за ступенькой на пятый этаж. Еще на первых ступеньках я понял, что совершаю глупость, но обратно не повернул.
Без энтузиазма я нажал кнопку звонка. Он открыл дверь сразу, без минутного промедления, словно стоял и ждал меня с нетерпением. В дешевом нитяном тренировочном костюмчике, мальчишески стройный, недоверчиво подобранный и решительный, словно боксер легкого веса — в стойку не стал, но готов встать.
— Извините, Евгений Сергеевич, но мне нужно… нужно с вами…
— Признаться, я жду сейчас другого человека, — бесцеремонно перебил он меня, сердито отводя глаза в сторону.
— Евгений Сергеевич!
Взгляд мне в лицо, легкое смятение в темных глазах.
— Входите.
Ярко освещенная, новенькая, какая-то безалаберно веселая, звонкая комната. Она по-настоящему не обжита и не обставлена. Смятая кровать, заваленный книгами стол. Венчает пирамиду книг бутылка с коньячной этикеткой, в ее горлышко вставлена пушисто озорная веточка вербы.
— Прошу вас…
Леденев придвинул мне единственный стул, сам сел на смятую койку, задрал острое колено, обхватил его цепкими пальцами, уставился на меня поблескивающими черно-смородиновыми глазами. Его сухощавое смуглое бровастое лицо от настороженности стало чуточку асимметричным — одна бровь вздернулась, один угол рта поджат, одна скула острей и рельефней.
— Евгений Сергеевич… — мучаясь от неловкости, начал я с тем хмурым упрямством, с каким говорят старики, вынужденные обращаться с просьбой к молодым удачливым начальникам. — Вопрос в лоб: я похож на преступника? Только честно.
Леденев усиленно выламывал бровь.
— Однако…
— Смиритесь сегодня с моими странностями, Евгений Сергеевич. Так похож ли я?..
— На преступника? Нет.
— Только честно, ради бога, честно, Евгений Сергеевич! Я пришел к вам не за комплиментами.
— Нет.
— Откуда у вас неожиданное снисхождение ко мне?
— Не заставляйте наговаривать на вас того, что не думаю.
— Но, если начистоту, я знаю, что думаете вы обо мне не очень-то лестно.
— Значит, мне нет нужды еще и это валить на вас.
— Ну, спасибо. А я, признаться, готов был услышать самое худшее.
— Самоуничижение… Странно. Кажется, вы всегда гордились собой.
Острое, задранное вверх колено, заломленная бровь, блеск черных ярких глаз. Кажется, стоит мне сделать излишне резкое движение, как он одичавшей кошкой отскочит в сторону.
Он мне не верит, и могу ли я его упрекать за это? Ворвись он ко мне на ночь глядя, я бы, наверное, так же упрямо и нетерпеливо ждал камня из-за пазухи.
И я попытался проломиться сквозь его неприязнь:
— Мне худо, Евгений Сергеевич, худо! Случилось так, что я вдруг стал разглядывать себя с изнанки. Наверное, каждый с изнанки не столь красив, как с фасада… Сегодня на уроке одна из учениц в угоду мне оправдывала убийцу… Понимаете — в угоду мне!
— Николай Степанович, зачем это мне?..
— Зачем?.. Вы спрашиваете?..
— Именно мне, а не кому-то другому, более близкому вам человеку?
— Наверное, затем, что я вам не нравлюсь. Теперь для меня ценно, очень ценно услышать неуслужливую оценку своей особы. Я сейчас сам не нравлюсь себе.
— Так сказать, вы собираетесь исправиться.
— То есть, на ваш взгляд, не вовремя спохватился, надо бы раньше, а не тогда, когда стукнуло шестьдесят?
— Пожалуй. Впрочем, я полностью согласен с нашей добрейшей Надеждой Алексеевной, которая постоянно твердит: исправиться никогда не поздно.
— Евгений Сергеевич, вы сейчас бьете лежачего.
Леденев решительно повернулся ко мне:
— Простите, Николай Степанович, но я вас не понимаю. Испытываете неуважение к себе, когда вас только что не носят на руках, когда в школе ваш культ, когда ученики преисполнены к вам робкого почтения, их родители — гордости и восторга, администрация — заботы. Наверное, только я один из ваших коллег не испытываю к вам ревнительного чувства. Иль вы уж столь неумеренны, что на небосклоне своей славы не терпите даже этого жалкого облачка?