Блюм Василий Борисович
Шестерня
ЧАСТЬ I
ГЛАВА 1
- Не пройдешь.
- Пройду.
- А я говорю, не пройдешь! - Баламут грохнул чаркой о столешницу так, что хмель плеснул через край. Взметнулись белесые клочки пены, с шипеньем опали.
Шестерня набычился. Собеседник смотрит с насмешкой, губы глумливо растянуты, в глазах издевка. Лицо колеблется, искажаясь, словно клубы подгоревшего масла, плывет. И ведь не просто так - от неуважения! Так бы и врезать по ехидной харе, чтоб поумерить пыл, да только приятелей за подобное не бьют. Но ведь как хочется-то, а! И кулаки зудятся - мочи нет. Может приложить того, что за соседним столиком? Ишь глаза выкатил. Или другого, что справа, нагло повернулся спиной.
Сурово подвигав бровями, Шестерня глубоко вздохнул, сказал сумрачно:
- Ладно. Пустой разговор.
Баламут улыбнулся шире, хмыкнул:
- Оно и ясно. Потому как не пройдешь. Рад бы, да силенок не хватит.
Глядя, как товарищ приложился к чарке, отчего кадык задергался вверх-вниз, Шестерня с досадой произнес:
- Вбить бы тебе кубок в глотку, чтоб впредь неповадно было.
Баламут отставил чарку, промокнув рот рукавам, бросил:
- Вбить всякий сможет. Ты б лучше слова делом доказал.
Шестерня грохнул кулаком, так что расставленные по столу опустевшие горшочки из-под хмеля жалобно зазвенели, рявкнул:
- Слово пещерника - кремень. В доказательствах не нуждается. Секиру Прародителя мне в печень!
Баламут хитро прищурился. Рука потянулась за пазуху, вернулась. Кулак грохнул по столу, раскрылся. Понизив голос, он заговорщицки произнес:
- Кремень зубилом правится. Ставлю, что не пройдешь!
Шестерня застыл, заворожено глядя на ладонь товарища. Прозрачный, словно слеза девушки, с золотистыми вкраплениями кристалл искреца. Редкостной чистоты. Да какой здоровенный! Рука невольно потянулась, но пальцы сжались, исчезли, унося красоту. Вместо камня вновь выплыла опостылевшая рожа.
Осторожно, боясь спугнуть удачу, Шестерня прошептал:
- И что, не жалко?
- Так ведь все одно - не пройдешь, - отмахнулся Баламут беспечно.
Шестерня решительно встал, дождавшись, пока помещение корчмы перестанет раскачиваться, произнес:
- Пошли.
Баламут поднялся следом. Поддерживая друг друга плечами, они двинулись к выходу. В висящем возле дверей отполированном до блеска медном круге отразились две фигуры: коренастые, широкоплечие, с мощными челюстьми и решительным выражением лиц, с той лишь разницей, что курчавая шапка волос, борода и усы одного клубятся тьмой, другого же блистают пламенем.
Корчма исчезла за поворотом, потянулись группки домишек. Аккуратные, вырезанные в сплошном камне, дома растут из скалы подобно пещерным кристаллам, чьей бездушной воле умелые руки строителей придали изящные формы, отгранив, стесав, вырезав все ненужное, отчего каждое следующее здание не похоже на предыдущее, хоть немного, да отличается: узором поверхностей, формой окон, изломами карнизов.
Дома закончились, исчезли фонари в виде вмурованных в стены друз светящихся кристаллов. Лишь редкие проблески расставленных через равные промежутки одиноких подставок с крошевом блистающей пыли да зеленоватые точки слизней - плеснежоров. Основная дорога осталась в стороне, чистая да ухоженная, под ногами заскрипела пыль и мелкие камушки.
Поворот. Еще один. В напряженном противостоянии со стеной, что раз за разом наваливалась то с одной то с другой стороны, норовя приложить очередным острым выступом, Шестерня не заметил конца пути, лишь ткнувшись спутнику в спину, замедленно поднял глаза, непонимающе осмотрелся. Тяжелые, побуревшие от ржи и плесени врата. Могучие скобы уходят глубоко в стену, петли черны от масла, поверхность металла усеяна мелкими рунами - напутственными посланиями в царство вечности. Выпуклые детали покрыты пылью, что значит - вратами пользуются не часто. Рукоять так и вовсе посерела, выцвела, хотя самый кончик чист, словно кто-то недавно лапнул.
Окинув взглядом дверь, Шестерня покосился на рукоять, сказал в раздумье:
- Кто-то умер? Не припомню проводов.
Баламут похлопал товарища по плечу, хмыкнул:
- Поменьше каменьями любуйся. Тебе хоть полдеревни перебей - не заметишь за своими игрушками.
Шестерня поморщился, с неодобрением произнес:
- Кому игрушки, а кому и достаток. Давай уже, говори условия. Или передумал?
Баламут растянул губы в улыбке, фыркнул:
- Мне думать нечего. Еще со вчера подготовился. Чтобы тебя лишний раз не смущать, а себя от сомнений избавить, оставил в схроне баклажку с хмелем. Найти не сложно, на видном месте лежит, хе-хе, хоть и... ближе к концу.
- Сам унес? - Шестерня в изумлении отвесил челюсть.
Баламут пожал плечами.
- Зачем сам, Балку попросил. - Помолчав, добавил насмешливо: - Так что, идешь? Или передумал?
Шестерня сглотнул. Балка славился нелюдимостью и особой страстью ко всяческим жутким местам и темным авантюрам, и уж если он решился помочь Баламуту, дело может оказаться посложнее, чем просто прогуляться по схрону. Однако в памяти возникли нежные переливы искреца, и он лишь пренебрежительно бросил:
- Готовь камень. Да смотри, шибко не лапай. Чай не свое.
Шестерня взялся за рукоять, потянул. Ни замка, ни запора, и створки нехотя поползли в сторону. Гулко ударив в стены, створки замерли, вызвав в глубинах прохода тяжелое эхо, пахнуло затхлым. Черный зев схрона уставился на пришельца пустой глазницей входа, тяжело и недобро. Шестерня вздрогнул, невольно отступил, но за спиной хихикнуло, и, сцепив зубы, он шагнул вперед, в сердцах рванув за собой тяжелые створки. На этот раз грохнуло так, что неприятно заныли зубы, а со свода на голову рухнула горсть пыли, набилась в нос, запорошила глаза.
Вытерев выступившие слезы, Шестерня повел глазами вокруг. Ничего. Нахмурившись, всмотрелся пристальнее. Кромешная тьма, лишь слабое, пробивающееся через щели врат, сияние, угасающее тут же, у ног. Баламут не предупредил, что в схроне темно. Наверняка знал, не мог не знать. Выйти бы, объяснить, пока не ушел, что не хорошо обманывать друзей. Хотя... нет. Вон, вдалеке, в кромешной тьме протаяло светлое пятно.
Устроители схрона позаботились об освещении. Возле двери из стены вырастает металлическая чаша в виде ладони, то же и с другой стороны. Нужно лишь изредка досыпать блистающую пыль, что от времени испаряется, тускнеет. Нужно, да было б кому. Деревня невелика, а пещерники живут долго. Не удивительно, что от смерти до смерти пыль успевает истаять, а схрон погружается во тьму. Хорошо еще что-то осталось, так бы пришлось на ощупь.
Представив, как он идет, шаря перед собой руками, натыкается на космы плесени, пыльные стены, засохшие кости... Шестерня передернул плечами, подобравшись, двинулся вперед. Еще недавно, за разговором в корчме, казавшаяся простой, прогулка по схрону выглядела все менее привлекательной, но перед внутренним взором раз за разом вспыхивали золотистое мерцание обещанного искреца, бодря и придавая смелости.
По обе стороны, выбитые в камне, проплывают провалы могил, с останками живших когда-то. Здесь, у входа, могилы самые древние. Плоть, кости, и даже украшения и доспехи, собранные усопшим в дальнюю дорогу, давно сгнили, распались от времени. Если сунуть руку в провал, пальцы нащупают лишь горстку пыли. Единственное, что осталось - выбитые на стене руны, что можно ощутить, прикоснувшись к шершавому камню стен. Ощутить, но не прочесть. Бороздки заросли пылью, края скололись, от случайных прикосновений посетивших схрон за прошедшие века родственников умерших. Так что даже самый острый взгляд не разберет, что за имена начертаны на стенах.
Шестерня поморщился, тряхнул головой, возвращая мысли в прежнее русло. Схрон не место для размышлений. Мечтать хорошо в таверне за чаркой хмеля. Здесь же, среди мертвецов, нужно держать ухо востро. Это лишь на первый взгляд костяки не представляют опасности, лежат себе недвижимо, словно камни, когда вокруг свет, а рядом сгрудились печальные родственники очередного усопшего. Но стоит живым уйти, а коридоры заполняются тьмой, тут-то и начинается самая жуть. Сам-то он не видал, но сказывают, что, мучимые завистью к живым, мертвяки выползают из могил, бродят по схрону, скрежеща ногтями, и тараща белесые буркала. В бессмысленности замогильного существования, и потворствуя былым привычкам, ищут пропитание. Оттого и пусты древние могилы, что смердящие потомки пожирают кости пращеров, оттого и стерты письмена, что костяки шарят вокруг, царапая неподатливый камень пожелтевшими иссохшими пальцами.