Речь эту полковник выдумал за секунды страшного молчания, когда мог спасти положение только молниеносный, верный и, главное, неожиданный ход. Миловидов сам еще не знал, что скажет дальше. Им двигало вдохновение отчаяния. Он знал одно: чтобы выиграть время, нужно солдат ошеломить. Солдаты были действительно ошеломлены.
Опять наступило молчание, но теперь в нем не было ничего угрожающего для полковника.
— Не хотите сдаваться? — спросил Миловидов, будто бы неверно истолковав молчание солдат. — Как угодно.
Бородачи смотрели на полковника, ничего не понимая. Строй нарушился. Слишком неожиданны были слова Миловидова, чтобы стоило думать о военной выправке. Бородачи переминались с ноги на ногу, переглядывались, и в глазах их была растерянность. Молчание длилось долго.
— Позвольте, ваше благородие? — спросил наконец пожилой солдат, дядя Петя.
— Давай, Петр, высказывайся, — улыбаясь, ответил ему полковник. — Теперь у нас новые порядки пойдут. Будем жить, как живут в Советской России. Все обсуждать, обо всем откровенно спорить и решать, как большинство хочет.
Полковнику казалось, что в его словах скрыта ядовитая ирония по адресу установившихся в России порядков. Но солдаты никакой иронии не почувствовали. Они всё приняли всерьез, и речь полковника им понравилась.
Дядя Петя стоял в самой что ни на есть гражданской позе и, улыбаясь, глядел на полковника.
— Позволите, ваше благородие?
— Ты это брось, дядя Петя! — сказал Миловидов. — «Благородие, благородие»! Называй меня «товарищ командир» и говори прямо все, что ты думаешь.
— Я понимаю так, — сказал дядя Петя, — что мы в своем праве. Почему это мне земля полагается, а ее другому отдают? Это разве справедливо? У меня тоже дети малые, пить-есть просят. Я понимаю так, что надо прийти и потребовать.
Бородачи загудели. Собрание было для них непривычным делом. Они не очень-то знали, как себя следует вести.
— А может, заманывают! — крикнул худощавый мужчина. — Придешь — а они пулю в лоб! Или на медные рудники сошлют.
— Тебе ж объясняли! — крикнул молодой парень Кузьма.
— Тоже разобраться надо, — не сдавался худощавый. — Кто его знает, что за человек...
— Такие ловкачи попадают! — сказал, почему-то широко улыбаясь, круглолицый солдат. — Ты уши развесишь, а он шарк — и ушел!
Это было непонятно, но страшно. Почему шарк? Куда ушел? Ясно было, во всяком случае, что тому, кто развесил уши, приходится плохо. Бородачи загудели.
— Зачем ему? — говорил один.
— Он, может, свое думает, такое, что и не угадаешь, — говорил второй.
Третий волновался:
— Как поймешь, который жулик! Это много знать надо, чтобы разобраться.
Все чаще повторялось имя Афони:
— Афоне объясняли, Афоня со старым говорил! Афоня! Пускай Афоня скажет!
Афоню вытолкнули из рядов. Он стоял, хмурился и никак не решался заговорить.
— Говори, Афоня! — требовали бородачи.
Афоня хмурился и молчал.
— Вот что, ребята, — сказал Миловидов и, засунув руки в карманы, прошелся взад-вперед перед строем. Все молчали, выжидающе глядя на него. — Дело это серьезное, решить его надо правильно и не торопясь. Стеснять я вас не хочу. Я уйду в дом, а вы спокойно поговорите, решите — и меня позовете. Как скажете, так и будет. Деды наши говорили: глас народа — глас божий. Спешки нет. Сегодня выйдем или завтра — неважно. Так что обсуждайте спокойно, чтоб все было ясно.
Не торопясь, вразвалочку пошел он к дому, чувствуя на спине взгляды двадцати семи человек. Кто их знает, бородачей, растерянных, обалделых, ничего не понимающих: могла и пуля влететь полковнику в спину. Но расчет его был точен: больно уж неожиданно обернулось дело Бородачи не знали, как следует поступить. Прежде всего следовало поговорить, обдумать, выяснить, понять.
Полковник поднялся на крыльцо и вошел в дом.
Как он и ожидал, в доме никого не было.
Услыша французскую фразу полковника, отец Елисей сразу понял, на что полковник решился. В долгие ночи много думали монах и Миловидов. Много составили планов на все возможные случаи. Отец Елисей без труда догадался, какой из этих продуманных планов подлежит осуществлению. Он, правда, не знал, как Миловидов задержит солдат, но это его не интересовало, это уж было дело Миловидова.
Как только все они — Булатов, Катайков и Ольга — оказались в доме, монах вынул кольт.
— Все к лучшему, — сказал он. — Уйдем без отряда, обузы меньше. Ты, Тимофей Семенович, хорошенько смотри за барышней. Пистолетик, пистолетик достань, не стесняйся! И пошли.
Ольга растерянно оглядывалась.
— Куда? — спросила она. — Я никуда не пойду.
— Вы эти девичьи грезы бросьте! — сказал сдержанно Елисей. — Пойдемте!
Они пошли в кухню. Катайков, держа пистолет в руках, не спускал глаз с Ольги. Рука с пистолетом дрожала. Дрожь сказалась бы на точности выстрела, но уж с очень близкого расстояния пришлось бы стрелять. Все равно он попал бы. Отец Елисей наклонился и поднял крышку подпола.
— Прыгайте, — сказал он.
Ольга огляделась. Надо было решить, можно идти на открытое сопротивление или еще рано. Решить она не успела. Железными руками отец Елисей приподнял ее и спустил в подпол. Он сам прыгнул сразу за ней. За ним прыгнули Булатов и Катайков. Все четверо тяжело дышали. Отец Елисей высунулся и опустил крышку. Сначала показалось темно, потом тьма немного рассеялась. Тусклый свет проходил сквозь щели. Отец Елисей взял Ольгу за руку и быстро повел вперед. Идти приходилось согнувшись. Впрочем, прошли немного — метра два или три. Отец Елисей выпустил руку Ольги и, чертыхаясь, стал шарить по стене. Наконец он нашел то, что искал. Загремел засов — видно, он заржавел и поддавался с трудом. Заскрипели дверные петли, потянул сырой могильный ветерок.
Отец Елисей вынул из кармана свечу и чиркнул спичкой — затеплился слабый огонек. Ольга огляделась. Впереди была открыта железная дверь и за нею низкий, темный коридор. За спиной — бледные лица Катайкова и Булатова. Отец Елисей шагнул вперед. Послышался плеск. Дно коридора было покрыто черной водой.
И вот они идут по старому подземному ходу. Под ногами хлюпает вода. Стены и потолок сложены из бревен. Бревна прогнили, кое-где обратились в труху. В тусклом свете свечи видно, как разбегаются странные насекомые — порождения гнили, сырости, темноты. Бревна на потолке прогнулись. Удивительной формы наросты плесени выплывают из темноты и скрываются снова. Тихо, только плещет вода под ногами да тяжело дышат четыре человека. Идти приходится согнувшись, а монах торопится, не дает передышки. В одной руке он держит свечу, из другой не выпускает руку Ольги. Сзади идут Катайков и Булатов. Когда Ольга оборачивается, она различает их лица. Глаза у обоих испуганные. Страшно под землей, в этом мире сырости, гнили, слизи.
Долго они так идут. Или это только кажется, что долго. Больно уж тяжело шагать согнувшись по воде, по невидимому скользкому дну, боясь прикоснуться к омерзительным стенам, по которым ползают, разбегаясь от света, странные насекомые.
Но вот пол идет вверх. Под ногами земля, вода сюда не доходит. Ольга не знает, что впереди. Только спина монаха видна ей, только неяркий свет над его плечами, только пригнувшаяся его голова. Он останавливается. Он ставит свечу на землю, перемещаются тени, и кажется, сам монах вытягивается, меняет очертания, будто слился с собственной тенью. Снова напрягается он, чертыхаясь и проклиная все. Снова гремит ржавый засов, визжат несмазанные петли, открывается еще одна железная дверь.
Они в глубокой яме. Стены обшиты досками. Сырость доходит только до середины. Выше доски сухие. Сквозь щели дощатого потолка проходит дневной свет. Упирается в потолок приставная лестница. Отец Елисей поднимается по ней и откидывает крышку люка. Становится еще светлей. Наклонившись, отец Елисей говорит негромко и отчетливо:
— Имейте в виду, Ольга Юрьевна: если попробуете крикнуть — придушу без предупреждения!