— Товарищ Харбов! — окликает он Андрея.
— Здравствуй, Ручкин, — говорит Андрей. — Ты здесь как?
— Что же это, товарищ Харбов... — говорит Ваня Ручкин. — Как же так, убили-то, а? — Он таращит голубые свои глаза, и по розовой, девичьей его щеке сползает слеза.
— Что делать, Ваня, — говорит Андрей, — убивают наших. Война...
Солнечная ночь идет над островом. На старой гранитной плите, рядом с могилой Оли, сидят два старика. Легкий ночной ветерок шевелит их седые волосы. Я подхожу к ним.
— Я все гоню от себя эту мысль, — говорит Юрий Александрович, — а она все ко мне возвращается. Ведь это я вырастил Олю мечтательницей и фантазеркой, я рассказал ей о рыцарских замках, о каравеллах, открывавших новые земли, о капитанах, побеждавших тайфуны и штормы. Я показал ей красоту истории. И вот пришел мерзавец и фанфарон, и она приняла его за героя моих рассказов. Много мы с тобой думали и говорили о русской интеллигенции, и я опять повторил ее грехи.
— Неправду ты говоришь, — сказал Моденов. — Зачем ты неправду говоришь, Юра? — Он встал, маленький, сухой старичок, палкой уперся в гранитную плиту, выпрямился и гордо, даже заносчиво поднял голову. — Именно здесь, на могиле Оли, я скажу о русской интеллигенции. Кто только ее не ругал! И знаешь почему? Потому что слишком часто сама она говорит о себе плохое. Хорошее, мол, люди сами увидят. Отбросим взяточников-инженеров, лгунов-адвокатов, черносотенных профессоров. Они только по званию интеллигенты. Это паршивые овцы. Отбросим их. Вспомним Радищева, который прокричал правду в беспросветное время, непреклонного, одинокого Герцена, голодных разночинцев, за пустым чаем спорящих о будущей России. Вспомним всех, умерших от туберкулеза, замученных в ссылках, жизнь просидевших в казематах, шлиссельбуржцев и петропавловцев. Ты скажешь, что их не так много. Хорошо. Вспомним других: докторов в военных лазаретах в Севастополе, на Шипке, у Бородина. Тех, кто добровольно шел на тиф, на чуму, на холеру. Тех, кого невежественные люди, натравленные полицией, убивали и выбрасывали из окон больниц: доктора, мол, нас заражают. Ты знаешь их имена? Никто их не знает. И они предвидели, что никто их не будет знать и никто им спасибо не скажет. Вспомним учителей — мы с тобой знаем старое время, — нищих, в нетопленных избах, просящих, как милости, чтоб позволили учить детей. Ты знаешь их имена? Никто не знает. Возьми писателей. Ты назовешь торговцев совестью, бульварных романистов, литературных коммерсантов. Они есть во всех странах мира — кстати, у нас их было меньше, чем где-нибудь. Я тебе назову Чехова и Толстого, Успенского и Короленко, Достоевского и Щедрина, людей не только чистой — великой совести! Таких ты найдешь где-нибудь в мире? Нигде не найдешь. Вот прикинь все это на счетиках, разнеси актив и пассив и суди потом русскую интеллигенцию.
— Это все так, — сказал Каменский, — но революцию сделал его отец, — он указал на меня, — справедливое общество будет строить он и его друзья, а не мы с тобой.
— Ложь! — ответил Моденов. — Ничто не прошло бесследно. Все сказанное, продуманное, все пережитое каждым учителем в глухой деревне, каждым доктором на холере, на голоде, на войне, каждое слово писателя, каждое его чувство — все осталось и все вошло в русскую революцию. Ольга увлеклась миражем, призраком, пустяковым обманом. Это несчастный случай. Но русская революция не совершилась бы, если бы народ не умел до безумия смело мечтать. И в этом русском умении смело мечтать разве мало вложено русской интеллигенцией? Сейчас кипят страсти, нам некоторые не верят, некоторые про нас плохо думают. Интеллигент, мол, куши получал, капиталистам прислуживал. В главном и основном это неправда. Она рассеется. Да, пока еще она живет. Наверное, Коля Николаев слушает меня и тоже думает что-нибудь вроде этого. А ты мне вот что скажи... (Я уже не понимал, к кому он обращается — ко мне или к Юрию Александровичу.) Чем отвечает на эту неправду русская интеллигенция? Работает не жалея сил, старается научить, вылечить, выстроить, сделать вдесятеро против того, что от нее требуется по службе. Ты хоть раз отказал Грушину в какой-нибудь просьбе? Зачем ты ведешь кружки, читаешь лекции, споришь до хрипоты с тем же Грушиным, если он не помогает тебе в полезном деле? Что тебе, деньги платят за это, что ли? Так вот ты мне скажи: всякая ли интеллигенция смогла бы начисто позабыть все обиды ради дела, которое считает правым?
Моденов провел рукой по волосам. Я никогда не думал, что он способен говорить так горячо.
— Ты научил Ольгу мечтать... — сказал он уже спокойно, как бы раздумывая. — Прекрасно, что научил. Обязан был научить. И других учи. Рассказывай о смелых и честных людях, о человеческом мужестве и благородстве. Пусть фантазируют, пусть волнуются! Несчастный случай погубил Ольгу, а не мечтательность. Несчастные случаи всегда бывают. Ты виноват в том, что она увлеклась миражем? Может быть... Но благодаря тебе, вырастившему ее в атмосфере высоких чувств и великих мечтаний, она пошла против плохих людей одна, в диком лесу, зная, что никто не придет на помощь. Это было, конечно, так, иначе бы ее не убили. Весь остаток жизни будешь ты горевать об Оле, да и я буду о ней всегда горевать, но давай, как прежде, любить смелых и ярких людей, мечтателей и фантазеров, способных на удивительные поступки.
Моденов достал папиросу, сел рядом с Юрием Александровичем и закурил. Так я и оставил их, двух стариков, на старой обомшавевшей гранитной плите, рядом со свеженасыпанным могильным холмом.
Глава двадцать восьмая
ТРОПА СТАРОВЕРОВ
Фастов с отрядом вернулся в Пудож тремя днями позже нас. Задержать беглецов не удалось: они словно ушли в бездонную глубину жидкой болотной грязи. Но по многим следам и приметам удалось установить, что с ними произошло.
Есть в лесу страшное место. Километров на сорок тянется непроходимая трясина, способная поглотить тысячи людей. Есть путь через эту трясину. Прыгая с кочки на кочку, можно через нее перебраться. Однако далеко не все кочки устойчивы. Надо знать те немногие, на которые можно ступить без риска. Через эту трясину и повел своих спутников отец Елисей. Этот путь, очевидно, и назывался тропой староверов.
Надо представить себе молчаливое болото: кое-где зеркальце воды, кое-где кажущаяся устойчивой поросшая травой лужайка, шаткие кочки... Тишина.
Пока они шли через эту трясину, отношения между ними были самые лучшие. Общая страшная опасность объединяла их. Под каждым, или под всеми вместе, могла расступиться зыбкая болотная почва. Тут было не до счетов и ссор.
Но вот болото осталось позади. Под ногами была твердая земля, и непосредственная опасность им не угрожала. Теперь-то, когда перестал действовать объединявший всех интерес, каждый начал, наверное, думать, как одолеть и уничтожить своих товарищей.
Труп Булатова найден не был. Однако на холмике у болота нашли широкий кожаный пояс с очень поместительными карманами. По-видимому, в этот пояс Булатов переложил из шкатулки свои драгоценности. В глубине одного из карманов оказался маленький брильянт без оправы. Его, видно, не нащупали, когда очищали пояс. Рядом валялась раздавленная трубка Булатова. Не очень рискуя ошибиться, можно представить себе, как происходило дело.
Четверо поглядели друг на друга и поняли, что думают об одном и том же. И, вероятно, троим стало ясно, что очередь за Булатовым. Сразу же понял это и Булатов. Начал, может быть, говорить жалкие слова, заглядывал им в глаза и заискивающе посмеивался, стараясь показать, что у нас, мол, общие интересы, мы, мел, с вами товарищи. Думаю, что те трое, не говоря о своих планах, не очень, однако, и старались их скрыть. Они понимали, что Булатов все равно беззащитен и ничего сделать не может. А Дмитрий Валентинович суетился, поднес спичку Миловидову, соврал что-нибудь насчет того, что он умеет костры хорошо раскладывать, старался всячески показать, что очень может оказаться полезным, пригодиться, не надо его убивать.