Обыск у Розенталя производил Белинский. К удивлению опытного ротмистра, он не открыл ни брошюр, ни шрифта, во всем доме не нашлось даже колоды кар.
Нахмуренный, дымя сигаретой, ротмистр перелистывал бумаги за своим столом. Вот он прикусил желтый ус и поглядел исподлобья на прилежно писавшего Ахматова.
— Как вы думаете, кто бы мог предупредить их?
Ахматов положил перо и пожал плечами.
— Ну хорошо, литературу они успели сбыть, но карты, рулетка? Стало быть, ожидали обыска.
Писарев, осторожно войдя, подал Ахматову карточку: «Помощник присяжного поверенного Вадим Павлович Зарницын».
Ротмистр оживился.
— Только, ради Бога, не промахнитесь, голубчик. Будьте начеку.
— Постараюсь.
Вадим бегло взглянул на вошедшего в приемную Георгия. Указав ему стул, Ахматов присел на кресло.
— Я к вашим услугам.
Зарницын поправил галстук.
— Я пришел… вы понимаете… этот обыск… странно. Что собственно мне инкриминируют?
— Против вас построено два обвинения. Во-первых, вы в квартире вашего зятя врача Розенталя ведете недозволенную игру, и не так давно обыграли купеческого сына Кадыкова на очень крупную сумму. Второе обвинение касается вас как политического агитатора.
Вадим побледнел:
— Не будете ли вы добры сказать, что мне угрожает?
— Если обвинения подтвердятся, вас в лучшем случае ждет высылка из Москвы и запрещение практики.
Вадим полез в карман:
— Вот вексель Кадыкова.
Он разорвал бумагу.
— Могу ли я теперь считать дело мое конченым?
— Ни в коем случае.
Зарницын подумал секунду, поколебался и вдруг швырнул Ахматову на колени пачку ассигнаций. Оба смотрели в глаза друг другу.
— Мне стыдно за вас. Прощайте. — Ахматов встал.
— Георгий, я умоляю… Вспомни нашу дружбу. — Губы Вадима тряслись. — Георгий, ради Лины… Ведь ты любил ее.
Ахматов отвернулся. Вадим сложил умоляюще руки.
— Прекрати дело, Георгий.
Сурово взглянул Ахматов в лицо Зарницыну.
— Не могу.
Дома крепкий кофей успокоил Георгия. Он прилег.
В кабинете тихо. Лампадка перед родовыми иконами, портреты царской семьи, родителей, предков. На кухне Авдотья, убирая посуду, поет:
Мерно постукивает будильник. Ахматову грезится: он в строю. — Справа по три! Хочет он взять лошадь в шенкеля, но шпоры странно звонят, как колокольчик в прихожей. Вот опять. Ахматов очнулся.
— Нельзя, барышня, не приказано пущать.
— Я же вам говорю, Георгий Николаевич меня знает.
— Не приказали они.
Кровь заколотила в виски Ахматову.
— Впусти, Авдотья!
Лина, изящная, тонкая, в черном парижском костюме, остановилась в дверях.
— Вы меня не узнали, Жорж? Здравствуйте.
— Здравствуйте, Акилина Павловна.
— К чему эти официальности, Жорж?
— Акилина Павловна, у вас другой Жорж, его вы и зовите этим именем. Что вам угодно?
— Жорж, пощадите нашу семью. Я знаю, вам нравится преследовать бесправных, но в память детских дней не губите моего мужа и брата.
— Акилина Павловна, но если они не виновны, вам нечего бояться.
— Ах, Боже мой, ну как вы не поймете? Газеты, суд… весь этот кошмар. — Лина зорко следила за Георгием.
Он помолчал.
— Нет, Акилина Павловна. Я присягал служить честно.
Она поднесла платок к глазам.
— Георгий… Жорж… милый… я на все готова. Требуйте.
— Ваш брат уже предлагал мне взятку. Не все еще можно купить на Руси, Акилина Павловна.
— Вы не понимаете меня. Когда-то я вам нравилась. Теперь я у вас. Мы одни. Никто не будет знать. Что с вами?
Белый, с остолбеневшим взглядом, шатаясь, Ахматов ловил губами воздух.
— Жорж, глупый, что ты испугался?
— Прочь!
Лина отскочила.
— Постойте… сейчас… Боже, как я любил ее. Что за вздор? Вот видите… Медальон с твоим портретом… Всю жизнь носил на одной цепочке с крестом.
Стекло захрустело под каблуками.
— Ваше дело прекращается. Можете спать спокойно.
Ахматов слышал, как Авдотья заперла. Скоро из кухни опять послышалось.
Лину поджидал на улице Жорж.
— Ну и что?
— Все благополучно.
— Молодец Линка. Сколько он взял?
— Все, что ты дал.
— Да? А почему ты такая красная?
— Пожалуйста, без глупых подозрений. Мне было тяжело. Как он опустился!
— Иуда. Только, пожалуйста, не забудь перед сном взять ванну. Oт тебя пахнет жандармом.