— Слышь, Пяткин, — сказал Венька, озоруя. — Ты что, Муму проглотил?
— Вы мне? — спросил Пяткин, не поворачиваясь. — Простите, Вениамин Олегович, я на работе.
Вот и всё. Уже дистанция.
Подошел Курепов, сел рядом с Пяткиным.
Машины тут же тронулись.
— Что, братцы? — обернувшись, сказал Курепов. — Есть мандраж?
— Есть маленько, — ответил Кирилл.
— Это хорошо, — сказал Курепов. — Значит, дело стоящее. При дохлом деле мандраж не наблюдается. Верно, Пяткин?
— Вам виднее, Леонид Петрович, — дипломатично ответил Пяткин.
— Чуют, прохиндеи, кого везут, — Курепов хохотнул.
Колонна машин выехала за ворота и, набирая скорость, помчалась к Белому Дому.
Глава 20. Смилуйтесь, ваше высочество
В десять на экранах появился Президент с телеобращением, а немногим ранее действующему Премьеру был вручен Указ о реформировании кабинета.
Премьер стал бледен и жалок, голосок его задрожал. Но когда он увидел фамилию преемника, то вообще лишился дара речи. Это было, как удар пивной кружкой по…, короче, ниже пояса. Это было чистой воды оскорбление, пренебрежение, наплевательство. Опыту, знаниям, авторитету предпочесть какого-то задрипанного депутатишку без роду, без племени, какого-то куренка, который любит покукарекать на митингах.
Это было такое унижение! И ведь ни словом, ни полсловом. В субботу еще в Барвихе-то раздавили на пару по бутылке «Абсолюта», клялись в дружбе, целовались, как пидоры, рыдали над несчастной судьбой страны. Жалко её было, горемычную, в пропасть ведь катилась, чёрт её дери, и не было у неё ни одного шанса. Ни единого. Вот уже скоро, годочка через два, через три можно будет собирать манатки, чтобы не ухнуть в бездну вместе с этой родиной-уродиной. Не узнать её уже, смерть не красит.
Ну так вот, собирать, значит, манатки — и на Гаити, в белокаменный дворец. Один дворец, тот что побольше, стало быть Президентский, а второй, поменьше, Премьерский. Участки рядом, по соседству, чтобы сподручнее было в гости друг к другу наведываться. В смысле, не участки, это у нас участки, а там, у них, частные владения. Дорогущие, стервы, эти самые частные владения. Но хорошие. И страна эта, Гаити, хорошая, красивая.
Лучше бы, конечно, в Швейцарию либо во Францию. Там тоже есть угодья с белокаменными палатами, и климат для здоровья более привычен. Однако же, от родины слишком близко. Вдруг кто из прежних земляков, кто альпинизмом увлекается, ледорубом захочет побаловаться?
Нет, нет, либо на Гаити, либо в Новую Зеландию. Туда без денег-то, вплавь, шиш доберешься, ледоруб на дно утянет. Но можно и в Америку. Короче, есть где приткнуться.
Вот об этом, о своей горемычной судьбе, и плакали, приняв на грудь по пузырю «Абсолюта». Сами знаете, каково это — без родины.
И тут этот удар пивной кружкой, неожиданный, как атака скунса. Без предварительного оповещения, без учета того, что Премьер-то, как-никак, авторитет. Вот это ох как недальновидно. Что скажут другие авторитеты, рангом пониже, которые сейчас в клешнястых своих блатных руках держат экономику? А? Спросят ведь: и ты чо, падла, смолчал, утёрся? Мы тя, падлу, зачем в Премьеры запихнули? Чтоб ты утёрся?
Ну как им, дурошлёпам, объяснишь, что Президент волен выбирать любого премьера? Это его прерогатива.
Короче, Премьер был в трансе. Сразу стало видно, что он стар и глуп.
Появление в Белом Доме команды Курепова также стало неожиданностью. Всё навалилось как-то сразу: и Указ, и телеобращение, и команда этих упакованных в светлые одежды петушков.
Курепов, увидев в коридоре Премьера, окруженного пятью прихвостнями, подошел, сунул руку. Премьер, не подав в ответ руки, сухо осведомился:
— Вы кто?
А ведь знал, подлец, кто перед ним. Знал, но сделал вид, что лицезреет впервые.
— Курепов, — задиристо ответил Леонид Петрович.
Сзади него на всякий случай встал Венька — уж больно злые глаза были у прихвостней.
— Ждете, что представлю? — сказал Премьер. — Не дождетесь.
— Напрасно вы так, Аполлон Эдуардович, — усмехнувшись, произнес Курепов. — Зачем меня представлять? Знаете же, что уходит весь состав. Пойдите и объявите.
— Объявите сами.
Аполлон Эдуардович сухо кивнул и, окруженный пришептывающими, приборматывающими что-то холуями, оттопырив грузный свой зад, стремительно покатился на выход.
Курепов, а следом за ним Венька вошли в зал для заседаний, где в своих креслах восседали напряженные, в одночасье зависшие в воздухе министры, и Курепов, встав за креслом премьера, возвестил, кто он есть такой и с чем пришел.
Ропот прошел по залу, вслед за чем уволенные министры, шаркая, кашляя и роняя убийственные реплики, потянулись из зала.
Событие это для широкой общественности осталось неосвещенным, поскольку Максимчик заблаговременно дал указание, чтобы прессу на утреннее заседание правительства не пропускали.
Несчастные папарацци с камерами и фонарями толпились у входа в Белый Дом, но толпились таким образом, чтобы не путаться под ногами у входящих-выходящих — за этим строго следила охрана. Вот-вот должны были появиться смещенные властители. Этого пропустить было никак нельзя.
Первым (и, кстати, последним) возник Аполлон Эдуардович. Большая его благостная физиономия с тремя подбородками была мрачна и непроницаема. Его, как водится, окружали холуи, которые по сигналу босса расступились перед прессой.
— Аполлон Эдуардович, скажите, ответьте, будьте добры, как вы прокомментируете, — залопотали папарацци, суя ему в нос круглые, квадратные, длинные, короткие, решетчатые, мохнатые микрофоны. Бесшумно работали камеры.
— Обидно, конечно, — ответил Аполлон Эдуардович, — но я не обижаюсь. Раз надо, значит надо. И если кто-то ждет, что я буду ругать, так не будет этого. Главное, чтобы было лучше. И тогда мы все «за». Всем составом. Как говорится, посмотрим. А там, глядишь, действительно наступит улучшение. За что мы и боролись, и будем бороться. Пусть не в правительстве, пусть. Главное — работать. Не болтать, а работать. А это мы умеем.
Он хотел еще что-то сказать, но холуи уже оттеснили прессу, сомкнулись вокруг него и повели к подъехавшему лимузину. Усадили внутрь, захлопнули дверцу, сами попрыгали в машины.
Уехали.
До обеда никто из смещенных больше не появился, сдавали дела своим преемникам. К тому времени папарацци уже разбрелись, имея единственный материал с Аполлоном Эдуардовичем, который годился лишь на то, чтобы им подтереться.
Между тем, администрация Президента передала руководству телеканалов фотографии и основные биографические данные новых членов правительства. В связи с крайней молодостью членов биографии были весьма скупы.
Пока молодежь принимала дела, проследим, куда же это направился неутомимый труженик и трибун Аполлон Эдуардович.
Разведка доложила трибуну, что запись телеобращения произведена в Барвихе и что Президент покуда там. Вот туда Аполлон Эдуардович и рванул. Пропуск еще действовал, на территорию объекта машину экс-премьера пропустили беспрепятственно.
Дверь открыл тщедушный Максимчик, сухо осведомился, что надобно. Аполлон Эдуардович, путаясь, объяснил, что надобен Президент. При Максимчике он чувствовал себя скованно, тот, казалось, видит всю дурь Аполлона Эдуардовича насквозь.
— Отдыхает, — сказал Максимчик, и экс-премьер почувствовал, что всеми покинут, но тут из недр замка раздался зычный голос Президента:
— Пусть войдет.
Максимчик немедленно посторонился.
Президент стоял в глубине коридора, видно только что вышел из комнаты. Был он в легкой летней рубашке, штанах «Адидас», что внутри мягки, как пух, свежих носках, шлепанцах.
Подождав, пока колобком подкатится экс-премьер, он крепко стиснул своей лапищей его пухлую пятерню и сказал:
— Поплакаться пришел? Понимаю. Пойдем в холл, там кресла помягше.
Прошли в холл, сели. Максимчик, понявший, что Хозяин желает пообщаться с эксом наедине, исчез в одном из помещений.
— Ну? — сказал Президент.
— Плакаться не буду, — произнес экс. — Но вот что за живое берет: зачем пацана-то? Ведь еще губенки в мамкином молоке. От сиськи еще едва оторвался. В постель еще, поди, мочится.