Венька честно озвучил.
Посмотрели бы вы после этого на профессора, как он пошел пятнами, как судорожно заходил его кадык, как сжались мосластые кулаки. Потом он как-то странно обмяк, замигал, потер лоб, пробормотал: «Чертовщина», — и, вяло передвигая свои длинные ходули, вышел.
— Уж и не знаю: дать — не дать, — в задумчивости проронил «доцент».
Венька посмотрел на него, не понимая, о чем речь.
— Дам, пожалуй, — сказал «доцент».
Тотчас в Венькиной голове взорвалась петарда, на секунду всё перед глазами померкло, затем прояснилось.
Венька вдруг ощутил, что сидит на своем месте, что он не какой-то там выскочка, любимчик, тупой, как валенок, везунчик, а человек со знанием дела. Культурный и начитанный. Помнящий наизусть Бодлера и сам не чурающийся покропать вирши.
Откуда это?
Между прочим, «это» не захватывало Венькино сознание полностью, а стояло несколько особняком. Можно было окунуться в него, как в омут, но можно было из этого омута выйти и вновь стать Венькой, что Венька и сделал.
— Если в ядре покопаться, то где-то там есть и знание языков, — сказал «доцент». — Ты не волнуйся, что затянет, ныряй смело. Тебя не затянет.
— А что это такое? — спросил Венька. Интересно всё же, куда придется нырять.
— Ментоядро профессора, — ответил «доцент». — В отрыве от его сути. Ядро попытается слиться с твоим сознанием, но не беспокойся. С твоим не сольется. Зато, когда надо, выручит.
— А у Загогуйлы что осталось? — спросил Венька, понимая, что они с «доцентом» обобрали профессора.
— Ментооболочка, — сказал «доцент». — Без наполнения. Слово есть, а объяснения, что оно значит, нету. Название стиха без самого стиха. А-то и название отсутствует. Правда здорово?
— Правда, — неуверенно отозвался Венька.
— Ничего, — жестко сказал «доцент». — Попользовался — передай другому. В творчестве только так: ты не украл — у тебя украдут. Тырят, топят друг друга, особенно в литературе. Не поймешь, когда и пишут. Культура, брат, это помои, а литература в ней — самый вонючий компонент. Это я к тому, что Загогуйло был по литературной части. Хотя, почему это был? Был, есть и будет. Только с прогрессирующим склерозом.
«Доцент» подмигнул Веньке и исчез.
Надо ли говорить, что с этих пор работать Веньке стало много легче…
Новый налог, тот, что на доход, сработал точно так же, как все предыдущие: добропорядочных раздел, бессовестных обошел стороной, а в казну не прибавил ни копейки. Раздетые дружной толпой рванули в благодатную «тень», где уже вольготно расположились похожие на хомяков ушлые люди из бывших же совков. Да, да, вот именно. И те совки, и эти, воспитание вроде бы одинаковое, но одни сразу нырнули на жирное дно поближе к питательным, вкусным устрицам и креветкам, другие, напротив, долго и безуспешно барахтались на поверхности, пытаясь грести к берегу, увенчанному миражом из собственного особнячка и безоблачного будущего. Чем ближе был берег, тем яснее особнячок приобретал вид твердо и энергично сложенного кукиша.
У житейской стремнины было два дна.
Одно, как упоминалось выше, было жирное и изобиловало мясом и водкой. Оно не было дном истинным, оно находилось в другом измерении и дном как таковым не являлось. Лучше, наверное, назвать его средой обитания для избранных, чихающих на бурную стремнину.
Другое дно было подлинным, и сюда, кувыркаясь в завихрениях изуродованной реальности, неотвратимо планировали те, кто не удержался на поверхности. И вот это дно было жутким.
Подняться наверх было практически невозможно, мешала порядочность (непорядочные, сволочные обалдуи, кстати, сюда никогда не попадали). Если ты был молод, то мгновенно спивался, благо самогонные реки не пересыхали ни на минуту. Если тебе было за сорок, за пятьдесят, то есть до пенсии еще далеко, ты какое-то время держался на старой закваске, не позволяя себе оскотиниться, потом также спивался. Еще более мгновенно. Про тех бабушек и дедушек, что беззубые, немытые, в вонючих обносках шарили по помойным бакам, пожалуй, лучше и не вспоминать. Короче, тоска здесь была смертная.
Была категория полупритопленных, у которых на поверхности еще оставались рот, ноздри, глаза и уши, а прочее, погруженное в стремнину, находилось в непрерывном, хаотичном, вертлявом движении. Они осязали новый свободный мир, привнесенный в Россию демократией, но пощупать, что это такое, времени не было. Остановишься на немножко — и пиши пропало, пойдешь вниз раков кормить.
Пожалуй, самое время поговорить о пензяках Диане и Николае Романовых. Буквально чуть-чуть. Они были в золотой поре (Диане сорок восемь, Николаю пятьдесят) и как раз относились к категории полупритопленных. Родное их предприятие в самый разгар демократии приказало долго жить, и они устремились в коммерцию. В ту самую коммерцию, когда затариваешься на оптовом складе губной помадой, туалетной водой, зубной пастой и пытаешься это спихнуть таким же нищим, как и ты сам.
И что же? Диана Петровна немедленно стала просто Дианой, Николай Исаевич — Колей. Лица у них, как у всяких уличных торговцев, продубели, прокоптились и превратились в моськи. Каждый Божий день приходилось шустрить, карячить на себе все эти коробки, расхваливать фуфло, которым сам сроду не будешь пользоваться, отстегивать толстомордым пацанам-держателям рынка кровные червонцы, зимой мерзнуть, летом плавиться от жары, и т. д., и т. п. А в результате заработок — с тараканью душу.
К чему все эти тары-бары? К тому, что, прослышав о выдвижении младших Рапохиных, Романовы подались в Москву. Впрочем, об этом несколько позже.
Глава 26. Кагал
— Прачечная? — спросил в трубку Курепов измененным голосом.
Чудак, думает, что его не узнают.
— Вахта слушат, — ответил Венька, подыгрывая. Стандартный ответ, рифмующийся с прачечной, уже навяз в зубах.
— В двадцать ноль-ноль в Резиденцию, — сказал Курепов. Теперь у него якобы заплетался язык. — Будет кагал.
— Селедку приносить? — уточнил Венька. — Стакашок? Или будет накрыто?
— Второе вернее, — сказал Курепов. — С ночевой.
Положил трубку.
Что ж, когда-то это должно было случиться. С коллегами всё больше приходилось общаться на ходу во время эпизодических посещений Белого Дома. Подоспело, видать, время пообщаться за столом, в тесном кругу.
Был, правда, один нюансик. Завтра в десять утра на аудиенцию должен был явиться академик Петров из этих, из присыпанных нафталином, известных во всем мире и окрестностях, а тут министр с выпученными глазами и амбре после бессонной ночи. Кто его знает, этого Петрова, как он отреагирует. Может, пойдет языком молоть, что от министра амбре, что культурой управляет алкоголик, и вообще начнет делать всякие обобщения. Они, эти академики, эти мамонты тысячелетние, горазды на обобщения. Но может, и виду не подаст. Они, эти старцы, многого в жизни повидали…
В восемь вечера Венька был в Резиденции.
Тут надо сказать об одной его особенности. Полагающихся по штату шофера и двух охранников Венька работой не обременял — повсюду на оставшемся от старых времен «Ауди» гонял в полном одиночестве. Курепов высказывался по этому поводу в том плане, что идет подрыв авторитета, несолидно, мол, государственному чиновнику носиться по городу, как какой-нибудь шестерке от мелкого бизнеса, но Венька всё равно делал по-своему.
Короче, в восемь он прикатил в Резиденцию.
Стол был накрыт в банкетном зале.
Повара под предводительством тети Маши постарались на славу. Всё было оформлено, как любили говаривать старые рестораторы, по первому классу. Скатерти, накрывающие составленные в длинный ряд столы, что символизировало одну большую кормушку, были белы и хрустки, как снег. Резной хрусталь переливался весенними сосульками. В этом белоснежном сверкающем обрамлении сочно и выгодно смотрелись аппетитные многоцветные яства, каждое из которых было приготовлено по-особому, с форсом. Ало-розовая сёмга, например, не просто была нарезана тончайшими пластинами, а каждая такая пластина была скручена в трубочку и наколота на деревянную шпажку с удобной ручкой. Ветчина была сделана рулетиком с наполнителем из размельченных яиц, маринованных грибов и зелени. Помидоры нафаршированы еврейской закуской — смесью тертого сыра, майонеза и чеснока. Янтарный студень обильно посыпан клюквой, а пышная «шуба» — дроблеными грецкими орешками. И так далее, и тому подобное. Разумеется, было много шампанского, торчащего внаклон из серебряных ведерец, коньяка, водки, французского вина в корзиночках, фруктов.