Потом в раздевалке бодрый Венька столкнулся с вялым несчастным Хлебниковым, которому ну так не хотелось под душ, так не хотелось.
— Будто всю ночь вагон разгружал, — пожаловался тот, усаживаясь на кожаную банкетку, и добавил с завистью: — А по тебе не скажешь.
— Встряхнись, — посоветовал Венька. — Таблетки уже принимал?
— Что толку-то, — сказал Хлебников, стаскивая штаны и разглядывая свои худые бледные ноги.
Он вообще без одежды был худ и бледен, в одежде же, напротив, был строен и элегантен.
— Не фонтан, — сказал Хлебников.
— Что не фонтан? — уточнил Венька, одеваясь.
— Тело человеческое не фонтан, — сказал Хлебников. — Мощи эти.
— А что фонтан?
— Зверьё для земной жизни всё же лучше приспособлено, — ответил Хлебников. — Взять питона. Грация, сплошные мышцы, в любую секунду готов к броску. А главное, что сделает это, ни капельки не задумываясь. Зло человека — его мозг. Мыслями он в космосе, а мощами своими прилип к земле. Вот и разрывается во все стороны, чтобы и Богу, и черту, и себе любимому.
— Ну, ладно, — он встал, высокий и тощий. — Поплетусь. Авось полегчает.
Из душевой в раздевалку, болтая, вышли Блантер с Лазаревым, и Венька, не успевший причесаться, поспешил уйти. Не мог он видеть этого красавчика, этого пидора гнойного, эту суку в мужских портках…
Утренний банкетный зал разительно отличался от вчерашнего вечернего. Он был убран, столики расставлены, как в кафе, шторы раздвинуты, и в окна сквозь тюль било низкое утреннее солнце.
На каждом столике стояли графины с томатным и апельсиновым соками, бутылки с минералкой — пей, не хочу.
На завтрак по выбору были сосиски с тушеной капустой, ростбиф с картофельным пюре и соленым огурчиком, голубцы, мясная запеканка. Можно было заказать сразу всё. Опять же — ешь, не хочу.
Хлебников, севший вместе с Венькой, Аксельродом и Дохлером и явно вчера отравившийся водкой, заказал себе тарелку манной каши. Смотреть, как он, давясь, глотает эту кашу, было совершенно невозможно. Даже невозмутимый Аксельрод, жуя ростбиф, заметил, глядя в сторону:
— Ты бы, Жора, поаккуратнее, что ли, метал-то. А-то заглатываешь, как удав кролика, с писком.
Дохлер, пивший томатный сок, фыркнул и забрызгал бедного Жору.
— Вот гад, — апатично сказал Хлебников. — Всего обхрюкал. Доставай теперь новую рубашку.
— Пусть Ося достаёт, — ответил Дохлер. — Он виноват.
— Чего это я-то? — возразил Аксельрод. — У самих вода в попе не держится, а Ося виноват.
— Вот так, Жора, — заключил Дохлер. — Нечего по столовкам ходить, если вода в попе не держится.
Венька не выдержал и тоже фыркнул. На беду он в этот момент пил апельсиновый сок. И, разумеется, обрызгал Хлебникова.
Жора задумчиво посмотрел на него, сказал: «Ах, так!», — и, шустро черпая ложкой из тарелки, забросал соседей жидкой манной кашей. Она была жирная, эта каша, пропитанная сливочным маслом, сладкая и липкая. Она была в волосах, на щеках, на плечах, на груди, она стекала на брюки. Трудно было представить, что её так много, каша была на скатерти и даже на полу.
За соседними столиками умирали со смеху.
Подскочил Курепов, пролаял: «Прекратить! Всем в душ, Козлы Ивановичи. Дети малые».
Ну уж, дудки. Соседи, похохатывая, ушли, а Венька доел голубцы, допил сок и лишь после этого вышел из зала. На Кирилла, который в компании Лазарева сидел через три столика, он за всё это утро ни разу не взглянул. Человек этот, бывший когда-то его братом, стал ему неинтересен.
Глава 28. Дорогуша, заприте дверь
Академик Петров явился минута в минуту. Окинул придирчивым взглядом расположившегося за широким министерским столом мускулистого, подтянутого, пахнущего приятным дезодорантом Веньку, сел в предложенное кресло.
Был он стар, особенно ветхи были руки, глаза под набрякшими веками выцвели, на правой щеке проступило пигментное пятно, смотреть на которое было неприятно. И чего, спрашивается, приплёлся? Чего людей от дела отрывает? Сидел бы себе и сидел в качалке, качался бы, завернувшись в плед. Деловой.
Тем временем ментоядро Загогуйлы настойчиво внушало, что перед этим старцем надобно встать навытяжку. Вот кому следовало бы сидеть в кресле министра. Вот кто истинно достоин. Другой вопрос, что вряд ли почтеннейший академик согласится. Кресло это для него что болотная кочка для орла, который сверху эту кочку даже не видит.
«А, отвали», — подумал Венька, дистанцируясь от загогуйловского ядра, вслед за чем произнес:
— Слушаю вас.
— Вы — человек молодой, — сказал Петров. Голос у него был не сильный, но не дрожал, как у иных стариков. — И вам, наверное, не кажется странным то, что происходит. Вы с этим росли, вам не с чем сравнивать, вас воспитали так, чтобы вы презирали прошлое Родины. Нет, нет, не думайте, что я это прошлое буду превозносить. Упаси Бог. Я совсем о другом. Я о том, что есть свойства высшего порядка, о которых ни в коем случае нельзя забывать. А мы забыли. И это страшно опасно, ибо Господь на сей раз может не простить. Мы забыли о Божеском в себе, забыли о зажженной в каждом из нас Божественной искре. Мы её затаптываем. Во многих она уже погасла, вместе с нею исчезла надежда. Вы видите, как наплевательски люди относятся к своей жизни? Всё это от этого.
Он замолчал, Венька ждал, упершись взглядом в стол. Эта философия наверняка была бы интересна Загогуйле, вон как ментоядро-то вибрирует, ему же, Веньке, высокие эти абстракции были до фонаря. Сейчас, поди, ругнёт законную власть, как же без этого.
— Но, как говорится, свято место не бывает пусто, — продолжал Петров. — Там, где Божеское искореняется, приходит Сатана. Эти сборища на Васильевском спуске ничего вам не напоминают? У этих бойких миллиардеров, частенько мелькающих на телеэкранах, вы, Вениамин Олегович, разве не замечаете рожек? Не торчат ли на книжных развалах из-под лакированных корок клыки и копыта загробных монстров? Чему мы учим наших детей? Тому, что их отцы и деды неудачники, тому, что капитал всегда грязен, но тот, кто его не имеет, жалок. Мы настойчиво им вдалбливаем, что любая история построена на крови, что секс — это основа в отношениях между мужчиной и женщиной, и что нет ничего важнее самоутверждения. Я прав?
— Да, да, — пробормотал Венька, пойманный врасплох этим вопросом. Говорил бы себе и говорил, чего спрашивать-то? Разве кто спорит? — Продолжайте, пожалуйста.
— Утверждают, что мы идем американским путем, — сказал Петров. — Да ни черта подобного. Америка — набожная страна и там заповеди Божьи чтут свято. Там убийц и воров сажают за решетку. У нас же их выбирают в депутаты и трепетно называют олигархами.
— Павел Антонович, — вмешался Венька. — Давайте не будем про Америку.
— А я разве про Америку? — усмехнулся Петров. — Не-ет, батенька, я про нас. Затоптав в себе искру, мы рванули кто куда и кто вперёд. Но получили здоровенный кукиш. Мы оставили людей без работы, мы наплодили нищих, мы потеряли культуру, мы потеряли себя. Мы никто и поэтому никому не нужны. Мы, как народ, никому не нужны! Вдумайтесь в это.
Венька поморщился. Как же надоело это нытьё. Все вокруг ноют, ноют, что простой работяга, что академик. Тупо заломило в затылке, всё-таки против вчерашнего штопора одних таблеток маловато. Желательно бы клин клином.
— Что вы от меня хотите? — спросил он, стараясь быть любезным и чувствуя, что это у него плохо получается.
— Я хочу, чтобы вы, Вениамин Олегович, как человек, возглавляющий нашу культуру, позаботились о ней, — ответил Петров. — Но я вижу, вам это крайне неинтересно.
Он встал и пошел к выходу. У дверей остановился и, повернув голову, произнес:
— Вы никогда не задумывались, зачем люди приходят на землю? Наверное, чтобы созидать, а не разрушать. То, что после них остаётся — это и есть культура. Подумайте, что останется после нас.
Сказав это, он вышел.
Мда, пренеприятный тип, подумал Венька. Вот такие умники и мутят воду. Не про Америку он, видите ли. Да в Америке в тысячу раз хуже. Там школьники стреляют в школьников, там негров вешают. Какой фильм ни возьми, всё сплошь насильники, изуверы, которые жертвам головы отпиливают, и подрывники. Психопаты с динамитом. А-то залезет какой-нибудь параноик в частный особняк и давай семейство третировать. Вот тебе и набожная Америка. Культура у неё, едри её в корень. Благодетель хренов.