Кирилл быстро поел и ушел в свою комнату. Венька остался, потому что за столом было интересно. Вспоминались всякие истории, травились анекдоты, отец показывал, что он не лыком шит, красивая, как фея, тетя Диана подначивала его, Женя хохотала, дядя Коля отпускал реплики, от которых уржаться было можно, Александр Прокопьевич басом пел шпанские песни, тетя Лена и дядя Юра подпевали, а Гендос делал вид, что поёт, на самом же деле только разевал рот, рыская глазами по еде, чтобы отщипнуть лакомый кусочек.
Ближе к полуночи все были хороши. Папаня, подвыпив, изъяснялся на залихватском жаргоне, называя пензяков пензюками, тетя Диана говорила ему: «Вся твоя беда, Рапохин, в том, что ты моешь голову хозяйственным мылом», — Александр Прокопьевич предлагал идти бить директору ДК морду, мать успокаивала рыдающую Женю, которой было тошно от одиночества, тетя Лена с дядей Юрой всё порывались уйти, им от Рязанского проспекта нужно было ехать аж в Медведково, а Гендос с округлым животом, которому никуда ехать было не нужно, потому что он жил через три дома, тоскливо смотрел в черное окно. Он бы и рад был скрасить одиночество мятущейся Жени, очень даже ничего себе дамочки, но раз уже опозорился в женихах-то. Оконфузился, оскандалился, скомпрометировался перед нею как амурный партнер.
Был такой в общей картине веселого живого вечера печальный момент. Потом как-то сразу всё наладилось, и уже вновь Женя хохотала, а Гендос, чуя, что финиш близок, торопливо жрал индейку.
Где-то за стенами, непонятно где, отзвенело двенадцать, наступил новый день — суббота.
Венька, малый непьющий, пошел провожать до метро тетю Лену, дядю Юру и полковника. Женя осталась ночевать у Рапохиных, благо у них кроме трех комнат имелась еще большая лоджия со спальным койко-местом. Гендос отретировался самостоятельно.
Александр Прокопьевич, как человек физически крепкий и с гвардейскими амбициями, поначалу воспротивился Венькиному сопровождению, мы, мол, и сами не лыком шиты, любому агрессору нос набок своротим, а парнишке надобно уже спать или вон лучше мамке помогать с уборкой, но на улице алкоголь вдруг так звезданул ему в голову, выпито-то было изрядно, что аж ноги перестали повиноваться, приобрели самостоятельность, начали выделывать всякие кренделя и коленца. Такого с могучим полковником еще не бывало, пришлось покорно повиснуть между Юрием и Венькой.
Эх и тяжел оказался гренадер. Но, слава Богу, ближе к метро он пришел в себя, сказались-таки телесная масса, по обширным пространствам которой к этому моменту равномерно распределилось спиртное, и крепкая застольная закалка.
Не заходя в стеклянный куб станции, Венька проследил за тем, как гости на эскалаторе благополучно уехали под землю, после чего развернулся… и увидел прямо перед собой тощего, длинного, небритого, всклокоченного субъекта в сером потасканном гардеробе. Субъект был не молод и не стар, завис где-то в неопределенном возрасте. Щетина его отдавала в седину, был он нетрезв, по лицу гуляла ухмылочка.
Венька отодвинул его рукой, дабы пройти, но тот резиново вывернулся и вновь встал на дороге.
Алкашей Венька не бил, не хотел мараться.
— Чего тебе? — спросил он строго. — Денег не дам.
— Ударь меня, — потребовал алкаш. Из пасти его несло сивухой и тухлой селедкой. — Вмажь по харе, чтоб брызги полетели. Ну!
Это его «ну!» было весьма агрессивным.
— Вон столб, — сказал Венька. — Иди и бейся своей дурной мордой до посинения. Садомозахист хренов.
«Садомозахист» было словечком начитанного Кирилла, а поскольку всяческих извращенцев сейчас развелось, как тараканов, Венька его тоже взял на вооружение.
— Обижаешь, начальник, — сказал алкаш, подмигивая. — Не садомозахисты мы. В карты продули. Условие такое — продул, ищи громилу, чтоб дал тебе в харю.
— Ну, так ищи.
С этими словами Венька обогнул алкаша и пошел себе, но сзади в рукав его вцепились с такой силой, что он вынужден был остановиться.
Накатила вдруг странная апатия. Вместо того, чтобы отпихнуть стоящего за спиной пьянчужку, Венька лишь повернул к нему голову и безвольно застыл.
— Не отказывайся от богатства, если оно плывет в руки, — приблизив лицо, смрадно дыша, зашептал алкаш. — Люди глупы, когда воротят нос от блага. Учат: «Не отягощайся скарбом, ибо навредишь бессмертной душе». Слышал, наверное? Так вот всё это гиль и глупость несусветная. Коль уж разговор идет о душе, о драгоценной нашей душе, то ей надобно ходить в дорогих одеждах, а не хлыстать голяком. Верно ведь, Венечка?
У Веньки как пелена с глаз спала. Действительно, что же он раньше-то ходил незрячий?
— Так что засвидетельствуй реноме, — сипло произнес алкаш. — Докажи, что в тебе не ошиблись.
При этом он отпустил рукав Венькиной рубашки.
Вновь обретя способность двигаться, Венька повернулся к нему, сказал вяло:
— Подставляй лоб.
— Уже не требуется, — алкаш захихикал. — Коготки будешь оттачивать на других пташках. Я вижу, в естестве твоем произошел необходимый переворот. В нашем деле, Венечка, главное что? Ошарашить, потом зацепить на крючок.
Вот ведь что странно — он как-то незаметно и мгновенно изменился. От него уже не воняло помойкой, а напротив, исходил терпкий аромат дорогого одеколона. Щетина пропала, торчащие волосы сами собой уложились в прическу, но самое главное — был он теперь одет в добротный черный костюм с желтой медалькой на лацкане.
И еще странно, что Веньку это ни капельки не удивило.
— Набирай очки, — сказал незнакомец. — Докажи, что выбор правилен.
И исчез, что Веньку также не удивило. Он знал теперь, что это не человек вовсе, а земная ипостась некоего могущественного существа по имени Гыга, что главное в жизни — это собственное благо, ибо никто кроме тебя за тебя не порадеет, даже пальцем не пошевелит, что при достижении собственного блага не нужно стесняться в выборе средств — никто из великих в выборе средств себя не ограничивал, и что, наконец, набирать очки — это как раз и означает преодоление в себе глупой воспитанности, этой замшелой, заплесневелой нравственности, которая становится неприступным барьером в процессе достижения цели…
Дома все уже перебрались на кухню, курили. Дым стоял — хоть топор вешай. Будут теперь до двух ночи балаболить, не заснёшь толком, потом начнут посуду таскать, греметь, навалят полную раковину, а утром — Венька, ты что же, парень, давай мой, пожалей мать. Это непременно скажет вставший по малой нужде опухший от самогона папаня.
Дрыхнуть придется на полу, в комнате Кирилла, поскольку гостиную займут пензюки. И чего они сюда ездят? Мёдом, что ли, столица-то намазана? Повадились. Шугануть разок-другой, глядишь, и отвадятся.
Из гостиной сквозь неплотно закрытую дверь несло протухлым винегретом.
Коробило абсолютно всё.
Венька пошел на кухню, сказал раздраженно:
— Спать сегодня будем? Или как?
— Цыц, сопляк, — привычно бросил папаня. Выпивши он всегда был омерзительно груб. — Будет еще тут старшим указывать. Пошел вон.
Тут Олег Васильевич малость перегнул, не проявил гибкость. Не разглядел в сопляке зверя.
Этот зверь-то и прыгнул, схватил за кисть, привычно вывернул руку, так что старший Рапохин с размаху въехал носом в тарелку с огурцами. Дядя Коля взял сзади железными пальцами за локоть, Венька отмахнулся, не глядя, попав пензюку опять же в нос. Вот ведь жизнь-шутница — самыми уязвимыми местами у двух приятелей оказались их носы.
Маманя заголосила было, но тут на кухню в одних плавках вломился Кирилл, обнял брата, у которого перед глазами плавала кровавая пелена, и увел в комнату.
Венька шел послушно (он всегда слушался Кирилла — это сидело у него в печенках) и испытывал чувство глубокого удовлетворения, так как знал, что поступил правильно. Набрал первые очки. Об этом его оповестил Гыга. «Правильно, Венька, — сказал при этом невидимый Гыга. — Чем хуже, тем лучше. Плохо — это в конечном итоге хорошо, это как лбом об стенку, когда в голове проясняется и всё встаёт на свои места. В этом мире надо быть реалистом. А быть добреньким — это фу, это мерзость, это туши свет, от этого блевать тянет».