«Интересно, что скажет Самат? — подумал Венька, когда они, войдя во двор, направились к четвертому подъезду. — Ушел один, а вернулся с вьюношей».
«Ауди», лаково поблескивая под солнцем, по-прежнему находилась на стоянке. Крутившийся у помойных баков барбос вдруг боком-боком подбежал к роскошной машине, задрал ногу и оросил колесо.
— А ну, кыш, — прикрикнул на него Венька.
— Ваша? — спросил Юра.
— Моя.
— Класс, — сказал Юра с восхищением.
Сидевший на скамейке у четвертого подъезда сутулый худой человек в великоватой ему, застегнутой до подбородка спортивной куртке, в черной бейсболке с длинным, закрывающим лицо козырьком, беспокойно задвигал худыми руками по лежащему на тощих коленях пластиковому пакету. Закашлялся, в горле его засипело, забулькало, вдруг прекратил перхать, успокоился.
Когда Венька с Юрой подошли ближе, он, продолжая сидеть, вытащил из пакета пистолет и наставил на Рапохина.
Боже, Венька узнал этого человека. Это был Лука Корнеевич Абрамов, правозащитник. Да нет, глупость, Лука Корнеевич убит. Господи, да это же Федор, Федор Абрамов. Что от него осталось? Этот дурак, не разобравшись, сейчас выстрелит.
Ситуация повторялась самым мистическим образом. Мало того, что Федор конституцией напоминал теперь отца, вновь Веньку и Абрамова разделяли полтора метра, а пистолет в руке Федора ходил ходуном. Тяжеловата была для него эта игрушка.
Венька прыгнул, стремясь выбить оружие. Тотчас грохнул выстрел, и в голове у Веньки тысячью огней вспыхнул ослепительный фейерверк. Вспыхнул и погас навеки.
Пуля попала ему в лоб.
Федор бессильно уронил пистолет, закашлялся — надрывно, задыхаясь. По лицу его текли слезы, правая щека дергалась.
— Мразь, — сквозь зубы сказал Юра и кулачищем своим, как гирей, двинул в острый подбородок Абрамова.
Тот, захлебнувшись, кувыркнулся в газон.
Юра опустился перед Венькой на колени. Сверху, дробно пересчитывая ступеньки, встревоженной наседкой скатывался Самат Елдынбаев, согласно запакованному в конверт завещанию теперь полноправный хозяин Венькиной квартиры.
Эпилог. Исход
На кладбище опечаленный Курепов сказал над гробом строгую скорбную речь, которая начиналась так: «Трагический случай вырвал из наших рядов молодого и талантливого человека, всеми нами глубоко уважаемого Вениамина Олеговича Рапохина…»
При этих словах Елена Карповна зарыдала в голос, Елдынбаев вынужден был отвести её подальше от могилы, к Юре.
Гыга услышал тайное, о чем в это время подумали пензяки, а именно: «Какому-то казаху квартиру просто так отдал. Своим пожалел, свиненыш». И другое услышал Гыга, что пошевелилось еще в двух-трех людских черепушках: «Ишь, б, явилась, не постыдилась» (это в адрес Елены Карповны), «Дома-то у жмура, поди, деньжищ невпроворот. Вот бы наведаться». Услышал и ощерился, довольный. Поле засевалось подходящим семенем.
Прочие мысли, светлые, горестные, исполненные искренней жалостью к Веньке, Гыга отсеивал.
Пока Курепов говорил, красавчик Лазарев как бы невзначай притиснулся к Кириллу, и тот не отодвинулся.
— Ему там будет хорошо? — одними губами спросила Людмила Ильинична подошедшего и вставшего рядом с нею Самата Елдынбаева.
— Господь ему поможет, — тихо ответил Елдынбаев…
Пребывающий в сером тумане «Венька» глазами и ушами своего эфирного двойника видел и слышал всё, что происходило на кладбище. Место это, затянутое серым туманом, было временным, «Венька» (вернее тонкая субстанция, пока еще ощущающая себя Венькой) должен был либо всплыть вверх, либо опуститься во тьму.
Он еще мыслил земными категориями. О себе не жалел, то, что случилось, было закономерным, обидно было, что ничего не успел сделать с тех пор, как стал вменяемым. Курепов, прикрываясь именем Президента, будет превращать страну в серпентарий, в зверинец. Кирилл будет якшаться с Лазаревым. Вся эта свора, именуемая правительством, будет на ночь нажираться и напиваться до одури, хрюкать, лаять, шипеть, совокупляться и терзать кровавыми зубами человеческую плоть.
Ничего уже тут не поделаешь.
Главное, что хоть чем-то помог родителям, Лене, Самату. Юре не успел, но Самат о нем похлопочет, Самат его уже приютил. Бедняк бедняка в беде не оставит.
И вот еще что. Странная штука — эта любовь. Началась с низости, с банального соития, а закончилась чем-то огромным, всепоглощающим, согревающим даже сейчас, в этой равнодушной пустоте. Боже, как страдала эти три дня Ленуха, как зарыдала после слов мерзавца Курепова над гробом. Это было настоящее, от этого нельзя было убегать.