— Но я туда вернусь, — бормочу я.
— Да, но это будет другой человек. Мы переделаем вас. Вы станете сильнее. Во всех смыслах. Вы научитесь сражаться за место под солнцем и побеждать. Вот вы исследовали теорию интриг и провокаций. Но у вас нет ни сил, ни способностей применить ее на практике. Мы дадим вам силы и способности. Это целый капитал. И это — наша плата за услугу.
— Кажется, вы все же предлагаете мне расписаться на договоре кровью.
— Отчасти — да. Потому что изменится ваша личность, изменится и то, что принято называть душой. В каком-то смысле вы расстанетесь с нею — прежней. Но обретете новую. Не думаю, что вы прогадаете. К тому же… — он приобнимает чернокудрую пери, наклонившую над его бокалом амфору с вином. — Я не дьявол. Я даже не бог. Это вы станете богом — там, куда мы вас отправим. Поверьте: с тем капиталом, что вы здесь наживете, богом быть легко. Проще простого. Карай да милуй, у тебя сила, тебе и вся власть. Такой соблазн! Как удержаться?…
Властным, грубым движением он распахивает прозрачные одеяния на груди красавицы. Та замирает, грациозно изогнув стан, не завершив движения. И я тоже… Ратмир сдвигает шторку, упрятанную между белоснежных персей, извлекает оттуда продолговатую коробочку с циферблатом и экраном. Небрежно тычет пальцем в сенсоры.
— Отбой темпорального дежурства, — говорит он, поднеся коробку к лицу. — Сорохтин согласен…
Глава седьмая
Мерзость. Невероятная, немыслимая, первобытная мерзость. Огромный, жирный, белесый, сочащийся слизью червяк. Нет, скорее мокрица — кольчатое туловище трепетало на десятках коротких сильных лап. Выпуклые слепые бельма, над которыми предвкушающе подрагивали розовые, как у консервированного краба с рекламы антисоветского журнала, суставчатые клешни.
А у меня — ничего. Кроме голых изодранных рук и голых же ног. И всего, что досталось мне от матушки-природы, тоже голого.
Плоская сомовья башка — не меньше метра от глаза до глаза — чутко развернулась ко мне. Видно, унюхала свежую кровь. На жвалах болтались не то слюни, не то сопли… «Яд, — отозвался мой незнаемый гид по этому фантастическому миру. — Клешней тоже следует остерегаться — трупная отрава». Напрочь теряя голову, я метнул обломок в гадину. Клешни вскинулись и хрустко клацнули. Горбыль распался на две неравные половинки. Я попятился. Тварь, цокая кривыми, как турецкие ятаганчики, коготками на лапах, прытко засеменила следом.
Нагнувшись, я сгреб пригоршню щебня и швырнул ей в харю. Дробно застучало, как по жестяному листу. «Топчусь, топчусь по гаревой дорожке…» — в беспамятстве бормотал я, рыская взглядом в поисках чего-либо подходящего для обороны и ничего, ну ничегошеньки не находя. Мы обогнули руины алтаря, двинули на второй круг. «А гвинеец Сэм Брук…» Я споткнулся. Не хватало еще полететь кубарем, трахнуться башкой и отключиться. А может быть, это избавление? Обеспамятеть и не чувствовать, как эта сволочь нежно куснет за мягкое, ничем не защищенное, вспрыснет сколько нужно яду и начнет, смакуя, отщипывать по кусочку…
Что-то звякнуло о камень позади меня. «Обернуться? Но как раз в этот миг сволочь может прыгнуть — если она умеет прыгать. Вроде бы не умеет, но не могу за то поручиться. Вдруг умеет? И только ждет, чтобы я отвлекся. Да ведь она же не видит, отвлекся я или нет, она же слепая… вроде бы. Но надо же как-то узнать, что творится за моей спиной!» Я обернулся. Ничего там не творилось.
В десятке шагов от меня валялся кем-то невзначай оброненный меч. Из великолепно обработанного металла, отливающего голубизной. Похожий на полутораметровую, с фигурной рукоятью под две ладони, опасную бритву. И такой же острый.
«Оброненный! Тоже придумал! Кто его тебе здесь обронит?… Подброшенный — так будет правильно. Все ясно, как божий день. Из меня делают гладиатора. Это — арена. Гладиаторы не всегда пластались друг с другом. Иногда на них спускали диких зверей. На меня, за неимением приличного льва или, там, крокодила, науськали гигантскую пещерную мокрицу. Насытились зрелищем моего страха, а теперь из сострадания швырнули мне меч. Хотят поглядеть, каков я в работе. За оружие спасибо, но зрелища обещать не могу. Устал…»
Я в прыжке дотянулся до меча, подхватил его — рукоять так и прильнула к ладоням, словно век того дожидалась! — упал на колено. Ползучая пакость уже набегала на меня, атакующе вскидывая головогрудь и потому делаясь похожей на разозленную кобру. И в то же время становясь особенно удобной мишенью для удара «муадалбейм» — из саги о Кухулине… Не было у меня времени поразмыслить над тем, откуда я знаю, что именно удобнее всего для поражения мокрицы, а что нет, как выполняется этот самый «муадалбейм» и почему с мечом я ощущаю себя гораздо увереннее, нежели без меча. Хотя ни разу в жизни — насколько мне известно — не имел дела ни с каким видом оружия… Тело уже раскручивалось, как высвободившаяся часовая пружина, лезвие меча-бритвы со змеиным шипом резало воздух, не встречая преграды, входило в самую середку головогруди с правой стороны и так же без задержки выходило с левой, а ядовитые клешни бестолково стригли пустоту и вместе с отмахнутой напрочь башкой рушились наземь…
Теперь было самое время срывать аплодисменты. Я стоял над корчащимися обрубками, опустив заляпанный белесой дрянью меч, в максимально горделивой для голого мужика позе, и ждал.
В темном проходе полыхнуло факельное пламя.
И кликуши в балахонах, и латники, на сей раз числом не менее десяти — все были тут. Молча взирали на меня светящимися глазами. Близко не подступались — ожидали, что, обзаведясь оружием, начну сводить счеты. И за стрелу, выхватившую меня из трамвая прямо на Воплощение. И за само Воплощение с колотьем раскаленными гвоздями. Но я не двигался с места.
Выждав подобающую паузу, вперед выступил император Луолруйгюнр Первый, Солнцеликий.
Я узнал, что он — император и как звучат его имя и титул, едва только этот человек откинул капюшон и обратил ко мне мертвенно-бледное вытянутое лицо с тонкими синеватыми губами, клювастым носом и запавшими сияющими глазищами, в обрамлении спутанных бесцветных прядей. Солнцеликий был альбиносом. Требовалось немало фантазии, чтобы угадать: этой мумии не тысяча лет, как думалось на первый взгляд, а три десятка с половиной. То есть мы с ним были ровесники.
Губы императора беззвучно шевельнулись, обтянутая полупрозрачной кожей длань слабо трепыхнулась в моем направлении.
— Ты, кто восстал из мертвых! — услышал я. Голос шел из толпы жрецов. — Воистину ты великий воин. Но перед тобой — император…
Разумеется, было сказано: «Перед тобой — Йуйрзеогр». Что означало примерно следующее: «властно попирающий твердь». В свою очередь, под «твердью» подразумевалось вовсе не то, на чем крепятся звезды, как в нашем Священном писании, а собственно материк и все административно-территориальные единицы, на нем расположенные. Впрочем, внешние колонии тоже входили, в это понятие. Так что термин «император» годился вполне — и по созвучию и по смыслу.
И снова я знал, как поступить. От меня требовалась простая вещь: повергнуть свой меч к босым ступням властелина. Конечно, еще проще, да и естественнее с позиций диалектического материализма, было отослать всю эту брагу к чертям собачьим. Но неведомыми силами мне была предписана вполне определенная роль в этом балагане. И, чтобы сохранить надежду до конца разобраться в происходящем, а потом и, Бог даст, выкарабкаться отсюда в мое родное время и место — замызганный трамвай на исходе двадцатого века нашей эры — я должен был сыграть ее с блеском.
Меч со звоном полетел к ногам императора.
Луолруйгюнр снова прошелестел что-то невнятное.
— Император осеняет тебя своей милостью и предлагает службу. Он желает вверить тебе свое благополучие, пока боги не заберут его в небесные чертоги.
«Смотря какой положат оклад», — вертелось на шкодливом моем языке.
— Воля императора — воля богов, — сказал я вслух.
Мне протянули серый груботканый плащ, дабы я мог прикрыть наконец свой срам. Теперь я познал многое о власяницах религиозных фанатиков и, пожалуй, о терновых венцах — ибо плащ был снабжен капюшоном…