Чуть в стороне от кликуш недвижно стояли трое в кожаных латах. Тройняшки из трамвая… Лица их на сей раз были открыты: одинаково грубые, иссечённые не то морщинами, не то шрамами, с одинаково застывшим выражением зверского мужества. Мне сразу стало понятно, отчего я — «тусклоглаз». По-волчьи глубоко упрятанные под надбровья белки моих похитителей светились в сумраке. Если быть точным, они полыхали.
Раскалённый гвоздь впился мне в колено. «А-а, мммать вашу!» — взвыл я. И все взвыли, будто бродячая собачья свора в лунную ночь. Жгучие уколы сыпались на меня отовсюду и без разбора. Я извивался и рвал свои путы с невесть откуда взятой нелюдской силой. Мне даже удалось высвободить ногу и наугад лягнуть одного из мучителей — тот с воплем укатился прочь.
Трубы истошно визжали, истязатели в балахонах хрипло выкрикивали свои заговоры, я вился винтом на алтаре. И только трое в латах сохраняли каменную безучастность.
Горбыль подо мной выгнулся и с треском переломился. Я сел. Трубы моментально заткнулись. Балахоны со всхлипами шарахнулись рассыпную.
«Гады, — сорванным, плачущим голосом бормотал я, стряхивая с ободранных рук обрывки грубого вервия. — Сейчас устрою вам Воплощение… зверя-уэггда… пас-скуды!» И тотчас же схватился за шею. То место, куда угодила арбалетная стрелка, распухло и пульсировало горячей ноющей болью. Где-то там должна была находиться сонная артерия… но вряд ли чёрные тройняшки имели умысел прикончить меня. Я покосился на латников — те сменили позы. Стояли выставив вперёд одну ногу и вскинув арбалеты наизготовку. «Хрена толстого вы меня возьмёте…» Избавившись от уз, я замер — пусть зафиксируют меня своими гляделками-прожекторами, привыкнут к моей недвижности. Арбалеты чуть заметно загуляли: латники поднапряглись, пальцы онемели на спусковых крючках…
Сейчас… сейчас… ещё немного выждать… нет, ни черта не выйдет… я и дома-то зарядку отродясь не делал… дряблые интеллигентские мышцы… откуда мне знать, когда… и, самое главное, как…
Знаю. Всё знаю: и когда, и как. К дьяволу сомнения. Вот оно — самое время!
Я опрокинулся на спину, перекатился через себя, упал за алтарь, притих. Для голого неспортивного мужика все эти акробатические этюды — полный абзац всему… До моего слуха доносилось шебуршание торопливых шагов. Они потеряли меня, но приблизиться боялись.
И правильно боялись.
Что-то противно заскрежетало, посыпалась каменная труха. Я выглянул из своего укрытия. Пусто. И тихо — если не считать треска чадящих факелов, понатыканных по углам. Все куда-то сгинули, оставив меня одного в этом склепе.
Впрочем, вместо стены, у которой прежде истуканами торчали латники, теперь разверзлась чёрная пасть прохода. Оттуда ощутимо тянуло сквозняком.
Что это за представление передо мной разыгрывали эти уроды? Кого они из себя корчили? На каком языке разговаривали и колдовали, а самое странное — почему я понимал их язык, как свой собственный?
Не слишком-то всё это походило на декорации…
Может быть, меня похитила какая-нибудь тоталитарная секта… сатанисты… Белое Братство… сайентологи… кого только не встретишь нынче в простом городском трамвае… и попыталась принести в жертву? Чего же тогда так быстро скисли и разбежались? Или милиция их спугнула?
Я прислушался.
Не было слышно ни криков «Атас! Рвём когти!..», ни омоновского мата. Тишину не нарушал ни единый звук, если не считать мерного стука водяных капель о камень. Найти бы эту воду, умыться, охладить рану… напиться, наконец…
«Двадцать пятый век до рождества Христова».
Эта дикая мысль родилась в моём мозгу сама собой и моментально заполыхала там, как транспарант. Словно подошёл срок, и невидимый дирижёр моих поступков, он же по случаю переводчик, раздёрнул занавесочки и подбросил мне подсказку, загодя начертанную на ученической доске.