— Подумав, подумав. Я вообще быстро соображаю. Всё едино сами откажетесь от моих услуг.
— На это не уповайте. На вашу подготовку не пожалеем ничего. Игра стоит свеч. Историк, склад ума, внешность — всё одно к одному.
— Раз пошла такая пьянка, режь последний огурец… Только дозвольте, барин, с родными проститься.
— Не дозволяю, — видимо, я меняюсь в лице, поэтому Ратмир поспешно объясняет: — Доставка ваша в оригинальной упаковке обошлась нам недёшево. Да, недёшево: в мире всё имеет свою стоимость, и мы ещё не отказались от всеобщего эквивалента, хотя обеспечен он не золотом. На прощальные визиты мы ресурсов не имеем. Если вы сейчас вернётесь в своё время — то окончательно. А мы, кажется, пришли к предварительному согласию. С нашей стороны, вам гарантируется здоровье и жизнь. И, по завершении миссии, возврат в тот момент времени, откуда вы были нами изъяты.
— И впечатления! — ревниво напоминаю я.
— И впечатления.
— Сколько же я должен здесь проторчать?
— На подготовку уйдёт примерно полгода. И год — на самое работу.
— Полтора года?!
Геологическая эпоха. Вечность. Без Маришки и Васьки, без мамы и папы, без тёщи и тестя, с которыми я неплохо лажу. Без милых моему сердцу архивов. Без папки из фальшивого крокодила, с потайной вытягивающейся застёжкой, где главный труд моей жизни: «В. Сорохтин. Механика социальных провокаций. Исследования культов личности». Безо всего на свете.
— Один шанс из пяти миллиардов, — доносится до меня размеренный голос этого беса-искусителя. — Вы единственный историк вашей эпохи, который отправится с особой миссией в прошлое. В очень далёкое прошлое. Абсолютно неведомое… Взвесьте и прикиньте. Ещё можно отказаться. Но нельзя будет ничего поправить. Да — и вы не только не теряете, но и приумножаете сокровища своего опыта. Нет — и всё остаётся как предначертано. Навсегда. И потом — так ли уж вы рвётесь назад, в ваше смутное время? В ваш затхлый, безнадёжно провинциальный, осенний городок? Вы ощущаете себя чужим в том времени и в том городе. Вы не любите их. Круг ваших привязанностей невелик. Жена, сын, ближайшие родственники, — похоже, он читает мои мысли. — Человечество живёт по своим, не слишком праведным законам. А вы всегда старались отойти в сторонку. Чтобы, боже упаси, не задели вас, не забрызгали грязью…
— Но я туда вернусь, — бормочу я.
— Да, но это будет другой человек. Мы переделаем вас. Вы станете сильнее. Во всех смыслах. Вы научитесь сражаться за место под солнцем и побеждать. В стране наступает эпоха естественного социального отбора, когда будет выживать лишь сильный. Вот вы исследовали теорию интриг и провокаций. Но у вас нет ни сил ни способностей применить её на практике. Мы дадим вам и силы и способности. Это ценный капитал. И это — наша плата за услугу.
— Кажется, вы всё же предлагаете мне расписаться на договоре кровью.
— Отчасти — да. Потому что изменится ваша личность, изменится и то, что принято называть душой. В каком-то смысле вы расстанетесь с нею — прежней. Но обретёте новую. Не думаю, что вы прогадаете. К тому же… — он приобнимает чернокудрую пери, наклонившую над его бокалом амфору с вином. — Я не дьявол. Я даже не бог. Это вы станете богом — там, куда мы вас отправим. Поверьте: с тем капиталом, что вы здесь наживёте, богом быть легко. Проще простого. Карай да милуй, у тебя сила, тебе и вся власть. Такой соблазн! Как удержаться?..
Властным, грубым движением он распахивает прозрачные одеяния на груди красавицы. Та замирает, грациозно изогнув стан, не завершив движения. И я тоже… Ратмир сдвигает шторку, упрятанную между белоснежных персей, извлекает оттуда продолговатую коробочку с циферблатом и экраном. Небрежно тычет пальцем в сенсоры.
— Отбой темпорального дежурства, — говорит он, поднеся коробку к лицу. — Сорохтин согласен…
Глава седьмая
Мерзость. Невероятная, немыслимая, первобытная мерзость. Огромный, жирный, белёсый, сочащийся слизью червяк. Нет, скорее мокрица — кольчатое туловище трепетало на десятках коротких сильных лап. Выпуклые слепые бельма, над которыми предвкушающе подрагивали розовые, как у консервированного краба из далёкого советского прошлого, суставчатые клешни.
А у меня — ничего. Кроме голых изодранных рук и голых же ног. И всего, что досталось мне от матушки-природы, тоже голого. Успевай только хватай… клешнями-то.
… Что это за дерьмо такое? Не помню, чтобы читал или слышал когда-нибудь о подобных уродах. Зоология никогда не была моим любимым предметом, но я своими глазами видел живого паука-птицееда на передвижной выставке ползучих гадов, куда меня вместе с Васькой занесла нелёгкая в один из солнечных выходных деньков. Тогда я наивно подумал, что ничего более отвратительного в этой жизни больше не встречу. А Ваське, между прочим, понравилось… На табличке на террариуме с мохнатым чёрным монстриком было написано, что птицеед-голиаф может достигать двадцати восьми сантиметров в размахе лап и что в мире полно придурков, которые содержат его в качестве домашнего животного. «Я тоже такого хочу», — немедленно объявил мой Васяй. Хороша была бы киска, мать её… Справедливости ради, замечу: в облике птицееда всё же присутствовала некоторая эстетика. Да, существовал ещё и японский морской паук с его почти трёхметровыми лапами-ходулями, но он, кажется, никаким пауком не был, а только так назывался, по природе своей являясь вполне съедобным крабом. Ну, японцы и не такое жрут; да и настоящих пауков, полагаю, где-нибудь во Вьетнаме тоже мимо кухни не пропустят.