И все-таки, даже обнаружив перо от знакомой авторучки, дядя никак не мог примириться с мыслью, что сын погиб. Он ходил по пепелищу, искал его среди мертвецов и раненых. Спрашивал студентов, называя им свою фамилию. Он повстречал двух-трех студентов, знавших его сына. Их ответы были одинаковы. В смерти сына не приходилось сомневаться.
На пепелище он встретил также Инатоми. От него и узнал, что я жива.
С того дня до самого окончания войны дядя не выходил из своей комнаты.
Мне не забыть слова, сказанные дядей пятнадцатого августа, когда он услышал сообщение об окончании войны. Слушая радио, дядя, закусив дрожащие губы, с ненавистью в голосе произнес: «Почему же он не объявил об этом раньше?»
Уже после войны он — император — приезжал в Исахая. Младшую сестренку, когда она со словами: «Пойду посмотрю!» — уже собиралась выскочить из дома, дядя схватил за ворот кимоно. «Если пойдешь, домой не возвращайся. И вообще, это относится ко всем». Средь бела дня он заставил закрыть все ставни. В то время вся наша семья жила в доме дяди. Это был исполненный гнева протест бессильного человека. В Нагасакском мединституте погибло, включая студентов, служащих и профессоров, более восьмисот пятидесяти человек. Фактически поголовное истребление.
После дяди из Исахая в Нагасаки отправились мать с тетей. Накануне там были разбросаны листовки, в которых говорилось: «13 августа будут разрушены оставшиеся улицы Нагасаки. Жители города! Спасайтесь как можно скорее!» Слухи передавались шепотом, и от этого становилось еще более жутко. Мать с тетей все двадцать пять километров прошагали пешком. Тетя тоже хотела удостовериться в смерти сына и посмотреть на место его гибели. Они попали в город со стороны Нисияма и расстались в Хаманомати. Мать появилась в доме, где я снимала комнату, тринадцатого августа в два часа пополуночи. Отдохнув немного, она чуть ли не силком заставила меня надеть соломенные сандалии, в то время как я из-за расстройства желудка и ходить-то как следует не могла. Чтобы сандалии не спадали, она привязала к их задникам шнурки. «Меня зовут Мё-тян», — напевала мать одну и ту же строку из детской песенки. Настроение у нее было приподнятое.
Слухи ползли самые нелепые. Говорили, например, что следующая бомба будет взорвана днем, в полдень, когда светит солнце. Энергия солнца-де усиливает ее мощь, вот поэтому-то и образуется такая высокая температура…
Значит, надо было бежать из Нагасаки, пока солнце не взошло. Ровно в три часа утра мы с матерью покинули Дзюнин-тё. В Исахая добрались днем, в половине третьего. Мы шли без передышки, но все же нам понадобилось почти двенадцать часов. По пути, на морском берегу в Кикидзу, неожиданно повстречались с М. — учительницей из моей гимназии.
Девятого августа она поехала в Омура на совещание преподавателей, и это спасло ее от неминуемой смерти. Т. и К. погибли. «Мне нет прощения, что я одна осталась в живых. Теперь буду работать еще за двоих», — говорила М. матери. Тринадцатого августа она ездила в Исахая разыскивать своих учениц, и теперь как раз возвращалась пешком в город. Она сказала также, что завтра еще раз пойдет на оружейный завод и будет как следует там искать.
Т. умерла мгновенно — на нее упал подъемный кран, размозжив ей череп. Учительница японского языка и литературы К. прожила часа два. Ее придавило металлической конструкцией, из-под которой она не могла выбраться. Она даже не могла пошевелиться и скончалась, держась за руки своих учениц. А одной моей однокласснице защемило руку, и она заживо сгорела. Рассказывали, что она кричала: «Отрежьте руку!» Пережить такой ужас, видеть, как подступает пламя — вот где сущий ад. В том цехе, где находилась К., огня не было. Хоть от этого ужаса она была избавлена. Ее кремировали.
Спустя месяц после нашей встречи в Кикидзу М. умерла от лучевой болезни в результате вторичного радиоактивного облучения. У нее выпали на голове все волосы, а за несколько дней до смерти она лишилась рассудка. Она размахивала женским мечом и, целясь в небо, наносила им удары. Ее тело сожгли на пустыре за воротами школы. На месте кремации осталась черная сажа. «Вон там ее сжигали», — показала мне это место подруга.
«Ничего, будем живы-здоровы до самого конца войны. Если прилетят Б-29, мы спасемся бегством» — это были последние слова, услышанные мною от М. Ей было лет двадцать пять — двадцать шесть. Интересно, любила ли она кого-нибудь в своей короткой жизни?
Наши учительницы, все трое, были не замужем. Т., которой краном размозжило голову, кареглазая красавица родом из Огара, была единственной дочерью настоятеля буддийского храма. Мне пришел на память медосмотр, который проводился в тот день, когда нас направили работать на завод. Нас то гоняли на анализ крови, то заставляли мерить температуру, а под конец пришлось долго ждать у рентген-кабинета. Я стояла в углу комнаты, едва сдерживая слезы. «Не волнуйся, — улыбнулась, сощурив глаза, Т. Затем, взяв в руку цепочку, висевшую у меня на шее, спросила: — Талисман?» Это был серебряный медальон, отделанный маленькими рубинами, — подарок отца. «Но фотографии внутри нет», — поспешно пояснила я. «А если бы вставила, было бы шикарнее. Только вот лица не видно, пока не раскроешь», — пошутила она. Ее светло-коричневые ресницы вздрагивали.