Шестнадцатого августа утром ее разбудил громкий голос соседки: «Эй, Сэцуко! Тебе есть куда эвакуироваться?» — «Зачем? Разве бомбежки не кончились?» — «При чем тут бомбежки? Япония проиграла войну, и теперь все молодые девушки вроде тебя должны скрываться в горах или в каком-нибудь другом укромном месте, иначе случится что-то страшное». — «Разве может случиться еще что-то страшное?» — «Не спорь, а вылезай из своей щели — сама узнаешь». Сэцуко чувствовала себя неважно. Тринадцатого августа во время бомбежки погиб Савабэ. К тому же электрички не ходили, и она едва доплелась до дому. На следующий день опять подскочила температура, и Сэцуко пластом лежала в своей щели, не в силах даже подняться. Пятнадцатого августа ей стало немного легче, но о том, чтобы идти на завод, не могло быть и речи. Она только раз выбралась наружу, чтобы вместе с остальными соседями послушать по радио чрезвычайное сообщение. И все же Сэцуко решила шестнадцатого августа пойти на завод. Из-за сильных помех трудно было понять, о чем говорил по радио император. Кое-кто даже утверждал, будто он призывал к решительному бою на территории самой Японии, но Сэцуко сразу поняла, что император зачитывал рескрипт о капитуляции. «Неужели все же это случилось?» — думала Сэцуко. Значит, свершилось наконец то, о чем предупреждали Савабэ и Сёити. Что сейчас на заводе? Ведь в случае поражения все должны были покончить с собой. Не исключено, что ее подруги по колледжу уже сделали это. Надо немедленно идти на завод, но как трудно подняться с постели. Сэцуко ощущала неимоверную слабость, хотя температура понизилась. Она выбралась наружу и страшно удивилась: по улице шли толпы людей. Где только они скрывались во время бомбежек? Длиннющая очередь тянулась от моста Манри к станции Йокохама. «Все они стоят за билетами, чтобы отправить своих жен и дочерей в деревню. Сходи туда и узнаешь, о чем они говорят», — сказала соседка. Сэцуко подошла к мосту. «Вот она, хваленая императорская армия! Все из-за того, что они натворили в Китае. Разве с такими солдатами можно было выиграть войну?» Сэцуко не сразу поняла, о чем шел разговор, но эти слова ей показались настолько постыдными, что захотелось заткнуть уши. «Открыто об этом не говорят, но я слышал, что во время захвата Нанкина один унтер-офицер самолично прикончил тысячу человек». — «Но ты вроде бы тоже не миндальничал?» — «Куда мне! На моем счету человек десять, не больше». — «Потому-то ты решил отправить жену в укромное местечко?» — «Само собой! Не хочу, чтобы мою старуху прикончили за здорово живешь». Стоя на мосту, Сэцуко слушала разговор мужчин, справлявших нужду прямо в реку. Они говорили негромко, но ветер доносил до нее каждое слово. Сэцуко показалось, будто она коснулась чего-то липкого, несмываемо-грязного. Значит, в ту пору, когда она в Японии любовалась красочным шествием с фонариками по случаю падения Нанкина, там свершались постыдные дела? Так вот еще какой бывает война?! Брезгливое чувство охватило Сэцуко. Соседка тронула ее за плечо: «Стоит ли так переживать, Сэцуко. В такие времена все мужчины ведут себя одинаково — и японцы, и американцы. Пришел наш черед расплачиваться. Вот я и решила некоторое время пожить у родственников в деревне, а потом, когда все успокоится, приеду обратно». Вернувшись в свою землянку, Сэцуко, не разогревая, прямо из кастрюли поела остатки вчерашнего риса с овощами. В последние дни ее обременяло всякое лишнее движение. Соседка, верная клятве, данной у гроба матери Сэцуко, по-прежнему делилась с девушкой своей непритязательной пищей. Только поэтому Сэцуко не умерла от голода. У нее не было ни физических сил, ни желания выкупать положенные ей по карточкам продукты. Уже давно она перестала брать с собой еду на завод и порой не притрагивалась даже к жидкой похлебке, которую выдавали в обеденный перерыв в цеху. Она все время ощущала пустоту в желудке, но, как ни странно, голода она не испытывала.