Сэцуко занялась уборкой в своем жилище. Она попыталась проветрить матрац, но у нее не хватило сил даже приподнять его. Поэтому она только аккуратно застелила постель, постирала нательное белье и перемыла грязную посуду. «Может быть, в другой раз я этого сделать не смогу, и нехорошо, если после моей смерти кто-то сюда заглянет и увидит грязь и запустение», — подумала Сэцуко. Перед ее глазами мелькали толпы людей, которые спешили скрыться от всеобщего хаоса в деревню, но Сэцуко все еще не оставляла надежда увидеть нечто иное. Она по-прежнему думала, что японцы, которых она любила, и Япония, в которую она верила, не способны действовать столь постыдно, столь мерзко. Но она нигде не могла обнаружить то прекрасное, в которое она еще верила и надеялась увидеть. Ни в беспорядке, царившем на станции Йокохама, ни на разом опустевшем заводе она не нашла ничего, что могло успокоить, оправдать ее надежды. Не пронесся божественный ветер, который в тяжелый час должен был принести спасение Японии, никто не покончил жизнь самоубийством, не желая стать свидетелем позора страны. Все, во что верила Сэцуко, исчезло, не оставив следа. Лишь слезы старой учительницы да сказанные ею слова о прощении хоть немного заполнили пустоту в ее сердце. С той ночи Сэцуко стала ждать смерти. Она почти не притронулась к мешочку риса, оставленному ей перед отъездом сердобольной соседкой, только пила воду и, словно заживо погребенная, лежала в своей щели.
Милая Сэцуко!
Извини, что сегодня не смогла зайти к тебе. Наверно, ты целый день ждала меня, и я очень переживаю, что заставила тебя ждать напрасно. Написала тебе открытку с извинениями, но от этого не легче — вот и раскрыла снова свой дневник. Мама все не поправляется, но в этом она сама виновата — по десять дней, а то и по полмесяца строго придерживается прописанной ей диеты, потом срывается и снова начинает пить. И все же последнее время я не считаю себя вправе сердиться на нее. Она не перестает тревожиться за отца, а теперь совсем пала духом. Шутка ли: вот уже полгода, как от него никаких вестей. Я просила профессора Исидзука разузнать об отце, но, думается мне, его уже нет на этом свете. Правда, ни я, ни мама никогда не говорим об этом вслух. Боимся: если заговорим о его смерти, он действительно умрет.
Каждый день я занята приготовлением пищи, уборкой, стиркой, и иногда мне кажется, будто я стала очень старой. У нас ничего нового. Еды хватает. Когда объявляют воздушную тревогу, мы по-прежнему остаемся дома. С мамой мы теперь почти не разговариваем, и мне кажется, что такая жизнь длится уже годы и ей не видно конца. Странно устроен человек: думает о таких вещах, хотя сегодня вечером может погибнуть во время очередной бомбежки. Я спокойно отношусь к приготовлению пищи, а вот стирать не люблю — приходится пользоваться холодной водой, да к тому же это утомительное занятие. Очень устаю, когда приходится отжимать и развешивать простыни или мамины домашние кимоно. Если сушить белье на открытом, солнечном месте, его всякий раз приходится снимать во время воздушной тревоги (соседи боятся, что с самолета заметят белое белье и скинут на наши дома бомбу).
Ты мне писала: «Когда мама выздоровеет, ты передумаешь и снова станешь ходить на завод и в колледж…» Навряд ли. Я человек конченый. Любой на моем месте (но только не ты, конечно) при такой жизни, какая у меня с мамой, не смог бы выдержать.
Последнее время мама, даже когда ей становится легче, какая-то задумчивая, рассеянная. И сразу начинает пить. Профессор Исидзука не раз предупреждал, чтобы я не разрешала ей выпивать, но я ничего не могу сделать с нею. Вначале, когда у нее первый раз пошла горлом кровь, она целый месяц не притрагивалась к спиртному, но потом обменяла патефон и все наши пластинки на три бутылки сакэ и снова начала пить. В нашем доме стали частыми гостями перекупщики с черного рынка. Они жадными глазами разглядывают наши вещи. Один предложил обменять швейную машинку на пять сё риса. Мама готова продать им все за бесценок. Все равно завтра нас могут разбомбить, оправдывается она. Сейчас в нашем доме, за исключением вещей в кабинете отца, ничего не осталось. Теперь и мне безразлично: пусть тащат из дома все. Все равно! Мы беспокоимся, жив ли отец, но сами можем погибнуть даже сегодня ночью…
Мне очень хотелось пригласить тебя к нам на встречу Нового года. Мы бы приготовили много вкусных угощений, поиграли бы вместе с мамой в карты и в угадывание стихотворений из «Хякунин иссю»^. Но, к сожалению, мама не поправляется, и мне пришлось отказаться от этой затеи. Значит, не судьба, потому что навряд ли мы доживем до следующей встречи Нового года.