Я продолжал стоять, молча уставившись в белую стену. Прошло минут десять. Не в силах больше видеть эту белизну и переносить затянувшееся молчание, я поклонился и вышел из палаты. Закрывая дверь, я еще раз взглянул на Тиё. Может быть, это только показалось мне издали, но глаза девушки вдруг словно озарились ярким блеском.
Возвращаясь домой, я вовсе не испытывал чувства подавленности. Конечно, разговор у нас не состоялся. Но так же, как при первом посещении, а может быть даже и в большей степени, цель моего визита была достигнута. Мне удалось тщательно разглядеть лицо девушки и проникнуть в тайну ее красоты. Такая удивительная нежность и холодная белизна бывает только в лицах тех, кому суждено вскоре покинуть этот мир.
В тот день дома меня ожидала повестка о призыве в действующую армию. До отправки на фронт оставалась всего неделя.
Накануне отъезда я отправился к Тиё в третий раз. Теперь уже не проведать ее, а проститься. На этот раз я шел в больницу без робости. Мое будущее не могло не тревожить меня, но я чувствовал в себе силы предстать перед Тиё как мужчина, поборовший внутреннее смятение.
При моем появлении Тиё даже не пошевелилась. Сурово оглядев меня, она впервые заговорила:
— Зачем… вы… приходите… ко мне?! — В едва слышном прерывистом шепоте сквозили нотки осуждения. Слегка приоткрыв рот, Тиё старалась справиться с одышкой, мешавшей ей говорить. Прозрачная кожа на бледных щеках чуть порозовела.
— Зачем прихожу? — машинально повторил я.
— Ведь мне… уже… — Тиё запнулась, переводя дыхание. Выждав, пока одышка утихнет, она продолжала: — Неужели интересно… смотреть… на женщину… в таком состоянии?..
Я понял, какой смысл вкладывала девушка в свои слова. Что ж, пусть сердится, пусть упрекает. Мне было дорого одно лишь то, что она заговорила со мною. Впервые я смог открыто посмотреть ей в лицо. И тут — о чудо! — взгляд мой погрузился в самую глубину ее бездонных глаз. Нежность захлестнула меня. Нежность, которую, пожалуй, можно было назвать любовью. Нежность, которой мне захотелось окутать Тиё.
— Больше я прийти не смогу. Так что…
Взгляд Тиё стал еще пристальнее, глаза заблестели. Захлебнувшись от этого блеска, я коротко добавил:
— Завтра я уезжаю на фронт.
Зрачки у Тиё резко сократились, потом стали медленно расползаться по радужной оболочке. Тиё отвернулась и легла лицом к стене. Было слышно только ее слабое дыхание. Девушка лежала неподвижно, явно не желая поворачиваться ко мне. Мне так захотелось сказать ей что-нибудь ласковое. Ведь, если расстаешься навсегда, прощальные слова непременно должны быть словами любви. Я искал таких слов и не находил их.
Время мое истекло. Мне не хотелось уходить, но я попрощался и, еще раз окинув взглядом напряженную фигурку Тиё, направился к двери. В этот момент девушка резко повернулась и проговорила с горечью:
— Да-а, смерть многолика…
Слова Тиё не удивили меня. В них отразились мысли и видения, изо дня в день теснившиеся в сознании девушки. Да ведь, пожалуй, и меня в больницу к Тиё привело нечто подобное. На лихолетье пришлась наша юность. Тиё выпала болезнь, меня затягивал омут войны. Каждый из нас сознавал свою участь. И это обоюдное понимание я воспринял почти как любовь.
— Я не знаю, что станет со мною. Но благодаря нашей встрече я перестал страшиться смерти. По крайней мере я смогу сохранить выдержку в день отправки на фронт. Я не забуду тебя. Береги себя.
Глаза Тиё наполнились слезами. Я отвернулся и сделал несколько шагов к двери. Вслед мне донеслось:
— Спасибо за карамель.
Не останавливаясь и не оборачиваясь, я вышел из палаты и стремительно зашагал по длинному больничному коридору.
Выйдя на крыльцо, я поднял голову и посмотрел ввысь. Небо было чистое. Далеко-далеко в вышине, почти сливаясь с небесной лазурью, летел самолет. С земли он казался всего лишь маленьким неподвижным пятнышком.
Кадзуо Оикава …И ПОРОС ХОЛМ ГОРЕЧАВКОЮ (Перевод О. Морошкиной)
В то утро старик опять стоял на вершине холма.
«Который же раз я его вижу?» — подумал Кэй, сбавляя скорость. Впереди, на невысоком холме, вырисовывался неподвижный силуэт. Издали его можно было принять за обмотанный рваными тряпками сухостой. Клюка, на которую опирался старик, казалась подпоркой для дерева.
Когда старик появлялся в широченной соломенной шляпе конусом, он смахивал на огородное чучело, когда же сидел, положив подбородок на руку, сжимавшую палку, то напоминал большой искореженный пень. Одежда у старика, надо сказать, была вполне приличная. Порой он приходил в рабочем комбинезоне, иногда в легком кимоно и куртке свободного покроя. Но в первый момент почему-то всегда казалось, что он одет в лохмотья. И если еще ветер трепал полы его кимоно, то можно было подумать, что это болтаются детские пеленки, случайно занесенные на вершину холма.