В противовоздушную щель принесли ватные одеяла, запас пищи и аптечку. «Не забудьте мой игрушечный паровоз, положите в старый дедушкин кожаный чемодан», — хнычет брат Хадзимэ. «Дурачок, щель и так мала — в ней мы сами-то едва поместимся», — говорит отец. Вспоминая об этом, Сэцуко во сне обливается слезами. Сейчас она не в силах даже пошевелиться.
«Сэцуко, принеси воды!» В темноте ей видится белозубая улыбка и ослепительно белое полотенце, которым обмотана голова брата… Выбранную из щели землю разровняли — решили выращивать на ней овощи. Из кухни доносится голос матери. В небольшом дворике в беспорядке валяются лопаты, кирки, ведра, обломки досок, молоток и ящик с гвоздями. Брат сидит на краю веранды, скинув парусиновые тапочки. Его босые ноги неестественно белые, а пальцы на них густо поросли волосками…
Смеющиеся лица сквозь парок, поднимающийся из кастрюли со свежеотваренным сладким картофелем. Теплый осенний воскресный вечер. В ту пору ни у кого и в мыслях не было, что когда-нибудь придется прятаться от бомбежек в противовоздушной щели.
Кажется, будто все горит: нос, глаза, рот. Само дыхание обжигает. Наверно, снова поднялась температура. Трудно дышать, но, если замереть и не шевелиться, становится чуть легче.
В горле пересохло, а фляга с водой давно опустела. Мучимая невыносимой жаждой, Сэцуко несколько раз просыпалась, но, представив, сколько сил надо потратить, чтобы напиться, терпела. От входа в убежище до водопроводного крана в разрушенной кухне не более трех метров, но, прежде чем выбраться наружу, надо преодолеть пять крутых ступеней… А Сэцуко знала: стоит ей шевельнуться, как сразу начнет одолевать удушливый кашель, пойдет горлом кровь. Сколько раз после таких приступов Сэцуко теряла сознание… А если пососать палец, как это делают маленькие дети? Может, хоть это поможет избавиться от страшной сухости во рту. Какой бы выбрать палец? Приятнее всего, пожалуй, мизинец. Нет, мизинец жалко. Лучше указательный. В детстве его называли материнским пальцем.
Мама…
Сэцуко закрыла глаза. На губах появилась слабая, как тень, улыбка: вспомнила, как мать украдкой внесла небольшой сверток в землянку. В свертке оказался отрез красивой шелковой ткани мэйсэн — на лиловом, похожем на цвет горечавки фоне перекрещивались карминные и белые черточки. Когда и как попала к матери эта ткань, Сэцуко не знала. «Что я тебе сейчас покажу, доченька», — таинственно прошептала мать, и Сэцуко невольно оробела и огляделась по сторонам. «Вот, смотри, здесь целое хики. К окончанию колледжа сошьем тебе шаровары, кофту и накидку. А может, придется заказать кимоно для невесты Хадзимэ». Тогда мать еще надеялась, что дочери удастся окончить колледж, а у сына появится невеста.
Когда хоронили мать, эту материю сменяли на дрова для кремации.
Улыбка еще не успела угаснуть, как по щекам потекли слезы. Слезы еще не высохли, а на губах снова появилась улыбка: «Матушка, скоро Сэцуко придет к вам, и мы снова будем все вместе, как в былые времена, — вы, отец, брат и я».
На кончике пальца, который она держала во рту, была грязь. Должно быть, пристала, когда Сэцуко скребла стену. Сэцуко сплюнула и снова засунула в рот палец правой руки. В левой она все время сжимала небольшую тетрадь, не желая ни на один миг с нею расстаться. Сэцуко знала, что скоро умрет, но, когда наступит смерть, ей было неведомо, а она хотела умереть, прижимая к груди эту тетрадь. Вот почему она постоянно держала ее при себе.
Сколько же времени прошло с того удивительного, розовевшего закатом августовского вечера, когда Сэцуко в последний раз подставила горячую щеку под струйку воды из-под крана и, напившись и наполнив флягу, чуть не ползком вернулась в землянку и легла на затхлый, сырой матрац?.. Несколько раз Сэцуко просыпалась от мучившей ее жажды и пила. Потом во фляге не осталось ни капли воды. С того вечера Сэцуко уже не видела света.
«Когда я просыпаюсь, почему-то всегда ночь, — думала она — наверно, я просто перестала видеть. Да и к чему зрение неподвижному, лежащему в кромешной тьме телу?» — рассуждала Сэцуко и закрывала глаза. И тогда ее сразу же обступали образы, которых в действительности она уж не могла увидеть. Если это были цветы, она отчетливо чувствовала исходивший от них аромат и ощущала нежное прикосновение влажных лепестков. Если это были люди, ее память мгновенно воскрешала лица тех, с кем ей довелось повстречаться за шестнадцать лет жизни. Вот ее брат Хадзимэ. Он стоит на ступеньке удаляющегося поезда и машет рукой. На лице его светится белозубая, немного смущенная улыбка. Накануне у него разболелся зуб, и мать делала ему примочки. Сэцуко было до слез смешно глядеть, как ее здоровенный братец сидит перед матерью, словно ребенок, широко разинув рот. Эти слезы незаметно превратились в слезы печали. Интересно, болел ли еще у него зуб, когда он, широко улыбаясь, стоял на ступеньке поезда? Всякий раз, вспоминая тот день, когда Хадзимэ уходил на войну, Сэцуко думала, что боль продолжала его мучить, хоть он и улыбался, сверкая ослепительно белыми зубами…