— Тогда тебе не стоит идти на фронт добровольцем. Ведь студентам нашего института пока еще дают отсрочку. По-моему, будет гораздо разумней, если ты окончишь институт и в будущем унаследуешь фирму отца.
— В будущем… Что-то мне мало верится в такое будущее.
— Почему?
— Я не хотел идти на фронт только для того, чтобы нелепо погибнуть и называться героем, потому-то я и отказался от военного училища… Но в последнее время я стал думать иначе.
— Это как же?
— Хадзимэ! Ты никогда не задумывался, что означает для нас битва при Гуадалканале или гибель защитников Атту?
— ?..
— На мой взгляд, это означает, что Япония терпит поражение. Вот я и решил: раз все равно суждено умереть, то лучше погибнуть с мыслью, что умираешь во имя родины.
— Что ты хочешь этим сказать?
— Нынешним летом я виделся со своим старшим братом. Он намного меня старше, да и голова у него, наверно, по-другому устроена. Прежде нам не приходилось серьезно разговаривать, вот я и решил с ним повидаться.
— Я слышал, он болен.
— Да, и навряд ли выздоровеет, но говорит, что несколько лет, наверно, еще протянет.
— Он в самом деле отрекся от своих убеждений?
— Отрекаться можно по-разному. Брат сделал это только для виду. Я многое понял во время нашей встречи. Он сказал, что своим убеждениям не изменил. В тюрьме у него пошла горлом кровь, и он решил, что теперь, даже если он заявит, что понял свои ошибки, все равно на фронт его не пошлют и, значит, он по-прежнему не будет сотрудничать с теми, кто ведет эту войну. Только потому он и сделал вид, будто отказывается от прежних мыслей. А почти всех его друзей, признавших свои ошибки, взяли в армию и отправили на фронт.
— Твой брат сказал, что и теперь не будет участвовать в войне?
— Тем более теперь! Ведь сейчас уже ясно, что все происходит именно так, как он предсказывал: «Я ни за что не пойду умирать, — сказал он, — и постараюсь выжить, даже если вся Япония превратится в поле боя». Удивительно упрямый человек.
— Он предполагает, что и Япония станет полем боя?
— Да. Сказал: это случится самое позднее через год или два. Сначала у нас отберут завоеванные территории, а потом и самих начнут так бомбить, что камня на камне не останется и все погибнут.
— Поэтому ты решил: раз все равно умирать, лучше пойти добровольцем и погибнуть в бою?
— Ты прав. Брат сейчас живет в префектуре Гумма, в храме у подножия горы Акаги. Он рассказывал, что часто бродит по прихрамовому кладбищу, разглядывает памятники и с болью думает о том, как все переменилось: на могилах солдат, погибших во время китайского инцидента, стоят роскошные памятники, и теперь многим из тех, кто отдал жизнь в нынешней войне, втыкают в могилу обыкновенную надгробную дощечку. Должно быть, в тылу не осталось людей, которые умели бы свято хранить память о погибших воинах.
— Дурак! Говори, но не заговаривайся.
— Ты сердишься?
— Само собой! Руки чешутся — врезать тебе как следует. Сэцуко испуганно открыла глаза и, чуть приподнявшись, поглядела на говоривших. Хадзимэ со смехом ткнул Сюдзо кулаком в лоб. Тот тоже засмеялся. В комнате было слишком темно, и Сэцуко не заметила, как у него повлажнели глаза.
— Ты сам-то как решил, Хадзимэ?
— Пойду на фронт. Я человек заурядный, звезд с неба не хватаю, поэтому исполню свой долг — не жалея жизни, буду воевать за родину, во славу императора.
— Завидую тебе.
Из трех открыток, присланных Хадзимэ, первую всегда хранил в кармане отец. Она исчезла в то утро, когда вражеские самолеты бомбили Иокогаму. Наверно, сгорела вместе с ним в пламени взрыва. Вторую открытку положили в гроб матери. Последняя была в тетради, которую Сэцуко сейчас крепко прижимала к груди. Первые две были адресованы всему семейству, а последняя почему-то лично Сэцуко:
«Сэцуко! Настал и мой черед идти на фронт, поэтому на твои плечи ложатся заботы о родителях. Ты вообще-то дерзкая девчонка, но человек правильный, поэтому на душе у меня спокойно».
«Неужели это все, о чем он хотел написать?» — думала Сэцуко. Когда она получила открытку, отец и мать уже покинули этот мир. В те дни газеты постоянно писали о подвигах отрядов смертников, и Сэцуко нетрудно было представить, при каких обстоятельствах писал свою последнюю открытку ее брат Хадзимэ. Перечитывая ее, Сэцуко всякий раз ощущала в груди неизъяснимую горечь. Она вынула вложенную в тетрадь открытку. Рядом была еще одна, не такая помятая, как письмо Хадзимэ. Ее прислал настоятель храма, в котором поселился Сёити — старший брат Сюдзо Вакуи — после того, как его выпустили из тюрьмы. Сэцуко могла по памяти воспроизвести каждую строчку, каждый иероглиф из письма: