Уже многие знакомые Сэцуко умерли. Смерть сделалась привычной, повседневной. Поэтому и гибель матери не воспринималась ею как нечто неожиданное.
Сэцуко удивило, что люди собрались не около противовоздушной щели, а у соседнего дома. «Мы подумали, что в щели неудобно, и положили твою мать у нас в доме. Как же иначе. Ведь ошибись пуля на несколько сантиметров, и теперь здесь лежала бы я», — сказала соседка, утирая слезы передником. Ее сыновья, мобилизованные на трудовой фронт, в выходной день поставили на пепелище времянку, и теперь туда переселилась вся их семья.
Там, на расстеленном прямо на полу одеяле, лежала мать Сэцуко. Ее лицо было прикрыто белым куском полотна. Сэцуко приподняла его и поглядела на лицо матери. Оно было спокойно, без единой тени страдания. Сэцуко снова прикрыла его, и по ее щекам потекли слезы. «Эту ночь проведем здесь, рядом с усопшей», — предложила соседка. У изголовья перед зажженными свечами стоял колокольчик. Пришедшие проститься с матерью Сэцуко дотрагивались до него, колокольчик тихо звенел, и они замирали в молитвенной позе.
«Благодарю вас за заботы, но прошу перенести матушку в нашу землянку. Сегодня ночью я хотела бы побыть с нею наедине», — прошептала Сэцуко. Сыновья соседки перенесли мать Сэцуко в щель. Соседка подошла к Сэцуко и, понизив голос, сказала: «Говорят, теперь для кремации надо приносить свои дрова.
Правда, если есть табак или сакэ, то можно договориться». «У меня есть шелковая ткань», — сказала Сэцуко, вспомнив про отрез, который мать украдкой принесла в землянку. Она достала материю из картонного ящика и отдала соседке. «Пойдет, но жаль такую хорошую вещь. Она ведь и тебе может пригодиться», — сказала соседка.
Проводив ее, Сэцуко притворила дверь землянки и задвинула засов. Колеблющийся язычок неверного пламени единственной свечи едва освещал лицо матери. Горькая тоска, которую она сдерживала на людях, с новой силой нахлынула на нее. С криком «матушка, матушка» она прильнула к холодному телу матери и, колотя его кулачками, разрыдалась. Смерть матери Сэцуко восприняла как величайшее предательство. Она была уверена, что если даже отец и старший брат не вернутся, то уж мать, уцелевшая во время такой бомбежки, обязательно останется с ней до конца. Сэцуко с отчаянием сжимала холодную руку покойницы, словно пыталась передать ей свое тепло. «Теперь конец, впереди никакого просвета», — думала она. Наплакавшись вволю, Сэцуко вылезла из щели наружу, взяла охапку дров, которые мать собрала несколько дней назад, растопила печурку и поставила на нее котел с водой. Ожидая, пока закипит вода, Сэцуко снова расплакалась. Каково ей будет жить в одиночестве? Ведь до сих пор мать брала повседневные заботы на себя, а теперь больной Сэцуко придется всем заниматься самой. Сэцуко вылила в таз горячую воду, спустилась в щель и принялась обмывать покойницу. Под левой грудью она заметила маленькое отверстие. Пуля вошла со спины и пробила сердце. На спине отверстие было еще меньше — и почти никаких следов крови. Значит, Америка считает врагами даже тех японцев, которые среди развалин стоят в очереди за скудным пайком? Врагом для них была и мать, которая потеряла мужа, проводила на фронт сына и жила в щели-землянке, заботясь о больной дочери. Как-то отец сказал, что единожды разбомбленный город снова бомбить не будут. Оказывается, он ошибался. Оказывается, до тех пор пока не пепелище будет жить хоть один японец, там по-прежнему будет поле боя. «Так вот что такое война», — с болью в сердце подумала Сэцуко.
Утром снова зашла соседка. Она протянула Сэцуко тарелку горячего картофеля, потом склонилась над усопшей и зашептала: «Оидзуми-сан! Спи спокойно, за Сэцуко я буду смотреть, как за родной дочерью». Соседка утерла слезы, повернулась к Сэцуко и уже будничным тоном сообщила, что насчет дров для кремации она договорилась, завтра у старшего сына выходной и он сделает все, что нужно, и незачем благодарить: ведь пуля могла попасть и в нее, и тогда сыновьям пришлось бы хоронить свою мать. Проводив соседку, Сэцуко вышла наружу. С серого неба неслышно сыпал мелкий дождик.
Милая Наоми!
Сегодня отмечают День императорского рескрипта об образовании. Все выстроились на заводском дворе, и мне бросилось в глаза, что в нашем трудовом отряде стало намного меньше юношей. Наверно, все они ушли на фронт. Я тебе, кажется, еще не рассказывала о том, что на заводе меня считают заядлой книжницей (из-за того, что я в перерыв читаю полученные от тебя книги). Все наперебой стали предлагать мне книги. А студент Харада — высокий и красивый, как актер, — принес мне «Жана-Кристофа». Он сказал, что увлекается романами французского писателя Ромена Роллана. И вот несколько дней назад Харада пошел добровольцем на фронт. Перед отъездом он познакомил меня со своим другом Савабэ, сказал, что все свои книги оставляет ему и чтобы я теперь брала их у Савабэ. На прощанье он еще сказал, что ему доставит удовольствие, если кто-то будет читать его книги, которыми он так дорожит. И вот я теперь буквально проглатываю романы один за другим и только сожалею, что прежде не любила читать и столько времени потеряла впустую. Какое счастье, что я с тобой познакомилась. Ведь это ты, Наоми, привила мне любовь к чтению. Если можно, дай мне еще раз перечитать «Семью Тибо». Может, теперь я пойму многое из того, что прежде не понимала. Мне особенно хотелось бы перечитать «Лето 1914 года» и «Эпилог», которые перевела твоя матушка. Это желание появилось у меня, когда я раздумывала о причинах, побудивших тебя оставить колледж. Честно говоря, мне очень жаль, что ты перестала учиться. Надо быть более упорной. Жаль, что меня не было рядом, — я бы старалась тебе помочь. Пока идет война, лично меня никакие причины не заставили бы покинуть наши боевые ряды в тылу. Извини за столь резкие слова. Но ведь я тоже привыкла говорить тебе правду. Только не думай, что я не понимаю, как тебе трудно. И все же я сама никогда не бросила бы учебу и работу на заводе, как бы мне ни было тяжело.