В самом деле, неужели дороги построены — не на словах, что и есть — собственно камни, но из каких-то иных материалов?
Можно ли подтвердить, что дорога, очерченная кем-то прошедшим, упокоившаяся — на брусчатке его слов с тьмой-тьмущей выбоин, и вправду была? Ведь любая трасса ветрена — присягает каждому мигу и с каждым меняется, и только тяжелые конфигурации, с виду стационарные: роза ветров, линии иносказаний и гарнитуры шагов на эспланаде, обветшалые куртины и панорамный задник — война не мышей и лягушек, но звезд и облаков, только этот закольцевавшийся театр играет незыблемый вид. Ускользает не так проворно — и не так наклоняет к казни, и пока в грандиозной общей сцене обыденного подменяют мелочи, пока насаживают на глазок следующую перемену, с обстрелянной успевают сродниться — и вхолодную верят, будто все заявленное на месте… И наконец — да, высоковатый прилив, и на нем — пакетбот… Взрыв, творческий подъем по тревоге — и кто-то вдруг прозревает перед собой больше вопросов, чем ответов, и место внятно — лишь по образцам, каковые прибились к истокам предприятия — и так примелькались, что удаляются безболезненно. И сей глазастый находится черт знает где, но скорее — не там, где себя полагал.
Допустим, ординар горних рек и костров, и брошенные по серозеленым кровлям кличи банков, и выжатые в междометие инструменты бытовых вожделений, и там же — небесный куб, зажженный втертыми в грани радиостанциями, или забрызган телеканалами, и там же — вылизанные ветром тарелки: часть сервиза охотится за перелетными зрелищами, а другая — за скоростью охоты, и рассаженные по медным лозам над улицей окрыленные твари — и порознь, и в числах, и весь остов пространства — бесцеремонно повторяются. Но главное их противление — случайность, стихийность, вот что определяет: скоропортящийся первый план и размытые суетой движенцы. Холодность дороги проясняют — молочная цистерна, развязно поставив переднее колесо — на бровку, существуя наискось и заставив округу томиться под градусом, и голубое молоко, выгнавшее ручьи в воздушные ямы, оставленные головами идущих, и в самолетные оттиски. Небесная лебедь — в озере сияния над продуваемым именем «Ив Делорм». Высокие университетские окна с отблеском голубых долин. Два белых автомобиля у обочины и черный франт «БМВ», вдохнув трепет в узкие ноздри и украсив себя бело-голубыми анютиными глазками — по всем петлицам. Белотелые березы — многожильный Большой балет, и саркастичен и мелок — курчавый серебряный дух над руном старой листвы. Синий ящик бумажных почт и не менее синие — для мусора, рассрочив длину квартала. Настроение уточняют — почти синяя птица над коринфской капителью, сбрасывая завиток крыла на завиток каменного листка. Железные конвульсии транспаранта, глашатая выборов, и картонные выхлопы флажковой зелени — в честь торжественного открытия кондитерского отдела в супермаркете… Аквариумы на фонарных столбах, где бьют плавником голубые буквы: «Народные окна». Сбор мышиных и пепельных облачений идущих. Безумная парочка на скамейке — сейчас из пира: молодой Геракл, могучий горлом и лазурным свечением из-под века, и белое облачко — его вековая бабушка. То и дело молодой сгребает старую под крыло и кричит: — А что, блондинка, споем? — и оба языка берут зычную песнь: «Кру-тит-ся, вер-тится шар голубой…» — но у застарелой блондинки вдруг соскальзывает с ритма чреда зубов, и песнь падает. Бабушка-облачко мастерски заправляет зубки за губу, и оба снова горланят: «Крутится, вертится на-а-ад голо-вой…» Портфельный прохожий в теснейшей норковой шапке, из-под которой натекают кувшинные щеки, покрыв амплитудой — мех, и лицо проходящего не ведает ни вмятин, ни впадин и складок, но украшено: подковки над глазом и под носом — тоже из влажной от блеска норки… Мечущиеся по улице красотки в бирюзовых колпаках сигаретной компании, заговариваясь со всех углов — тугим призывом, заходящим в мольбы. Наконец, выпученные над рекой машин циклопические голубые очки: «Только в наших очках увидишь счастье…»
Но миг — и дорога преобразилась: иные цвета и градусы, омоложение лиц и шум новейших идей, и сменились модели машин и масти собак… Зимние рябины, сбросив лист, бесстыдно увешены мешочками ледяных рубинов или простывших гранатов и заливают округу пунцовым звоном, и не ясно: где перестали рябины и начат портал ювелирных лавок. Зван трамвай — золотой от тучных, рисованных медом сот и облеплен бочонками пчел в медных обручах… Тут как тут, ведя в поводу, в веревке, старуху в колокольном пальто, — четырехстопная тварь с собачьей головой, дрожа от ужаса — оттого, что сама древнее охры, но не забыта бордовой попоной, а чтоб не ползла в чужие руки, вкруговую привязалась к твари пользованным бинтом и прибилась к спине ея — выводком синих букв: «Welcome».