Ибо мы вступили в воспаленную тишину и почти тьму, разбереженную в центре — маленькой будкой-фонарем, где подгоревшее древнее существо вбирало в шершавый сон последние антропоморфные черты. Бесцельно плывущее, оплывающее себя в тусклом луче веретено на крупном плане превратилось — в чрезвычайно спертый турникет, зауженную возможность проникновения, впрочем, никто не спрашивал пропуск — и витала доступность. Безымянное предложение — пройти, накрутив на веретено — излишки и отрыжки плоти.
За плутовской проходной громоздились залежи мраморных ступеней в медвежьих объятиях перил и разгонялись коридоры, одни — курсом в пустыни, другие — в разрухи, унося в окрыленные колоннады или в их пробелы — висящие по стенам и осыпанные штукатуркой двубортные мундиры дверей, растлившиеся буквы, петушьи сердца и разрубленные узлы ножек и рожек — обжимки бушевавшего цикла. Я и мой принужденный спутник в попытках достичь отходчивого центра — или прирастить ударный финал — множили их инкубационный период, пересекая сомлевшие объемы и не встречая ни человечьей, ни зверской души, ни превращенных. На каком-то из этажей, перед срывом коридора — в окончательную лепру, вдруг стартовал ток документального, и в угловом кабинете-футляре обнаружился — местный белый карлик: подстрочный, но начальствующий, уставясь горящими каплями — в горящий компьютер над старинным сервизом траурных телефонов. Он выслушал нас, разбросил серию длиннейших безответных звонков и на сороковой минуте ответил отказом.
— Воздух густ и глубок — до незваных и непреднамеренных, проходящих по подошве царства теней, и усиливаются от врат заката к вратам пелены, и прибывают вдесятеро, выказывая крикливую многотелость. Как вплывшая во все каналы новостей многотелая и кратконосая жена, в чьем подъезде был взорван лифт, низложивший на дно двора — сорок семейств одним заездом, хотя что чему предшествует — взрыв опущению или наоборот… Но на расспросы репортеров об этом инциденте, небольшой, правда, мощности, несчастная тупо твердит: — Мне же готовить надо, а тут — взрыв! А мне пора готовить, сейчас муж придет голодный… — и, промокая меловую слезу неотъемлемым от плеча жены кухонным полотенцем: — Прямо я не знаю, мне же готовить надо… — ненасытный муж, сколько в него ни втапливай, помногу в день снова алчет, и сколько еще у него этих дней?
— Как склонивших податливое ухо — к ее усилившимся устам, или чуть меньше?
— Словом, в этот час ей надлежит готовить, метать ножи со скоростью сто километров в час, посему неважно, предстоит ли она котлу — или отброшена, и, возможно, все равно, чью-то печень, яд — или профанацию священного действа: тюрю из слов, готовое непонимание, почему часть ее имущества именно сейчас вдруг стала для кого-то проблемой и подписана к столь взрывному удалению, и почему — в комплекте с домашностью этих марьяжников, кем-то набранных под одну с ней крышу, и кстати — почему бесшансовый муж ее до сих пор не прибыл грузиться…
— Не со всех ли кругов земли, не слыша друг друга, точнее — не ожидая очереди, аккордно — все, имеющие речь, свидетельствуют видимое сейчас и здесь — и резервное, ютящееся в иных временах и показывающее себя — избранникам? То же и в неодухотворенном предмете, кликушествующем — во всю фактуру. Или сузимся до имеющих письмо и провожающих день — в репортажи, поэмы, песни, описи. И если чьи-то страницы еще в дебюте выглядят — гулливыми и уже траченными на иные нужды, так и самое великое — заранее известно, и значит — кое-кто из имеющих письмо опередил время.
— Но сегодня и завтра случится то же, несомненно — дабы реабилитировать стоимость.
— Почему бы мне не признаться в лжесвидетельстве: в наветах от случая к случаю и ежевечерних?
Регулярная тяжба с привлечением углубленного числа фигурантов — веселая газета, где что-то преудлиняют, роняют, разбивают — лица, репутации, чьи-нибудь активные жизненные позиции, и созидательные работы, и определенные наработки… где верстают мнимые взаимосвязи и куда за песенные гонорары — или за песни — пишу и я. Или не пишу, но не возмущаю процесса и даже — усугубляю вариантами: неприязненно поправляя стиль, отстав от собственного — с повышенной мутностью и цветностью. И сострадаю оклеветанным — выщелкиванием ошибок, сознавая остаток ночи — неунывающей типографией, где вовсю печатается таблоид: десять бестрепетных полос, чтобы утро вынесло — сенсации с обнаженной натурой. По крайней мере, издание всякий вечер — ритмично обнаруживается в моих общих представлениях и прибывает вдесятеро.