Героиня этой истории — или прогрессировавшей в восьмую, пока выпутывает длинный локон из траура, пока… и дает всему радость петь: колокол каблуков, шмель высокого голенища, травный гул душистых складок или краснотал шарфа, и басы целлофанов со сладостями — шершавые хождения даров, взятых на плечо, — город с каждым приливом несет ей не одну колготу рыцарей. Каков общий рисунок ее даров и что означает сей плоский символ? Правильное исполнение дороги… возможно, слишком мучной… обладание превосходством — лишь на этой дороге, почти победу? Наконец, случайное значение — повод обратиться к кому-то.
Она вздувает мой карман почти целейшей картонкой «Бонд» — непрошлепанная распутница во вчерашнем эфире их двора, в перелеске дымов, и за ней на скамье — это богатство, ведь и ты полупревращаешься в дым в твои полубрачные лета, я не права, чудный дикарь?
Вообрази, искатель кладов, и летит другой ее пересмешник, путешествую на службу и прозреваю четыреста сомлевших в пыли превосходных денег! А публика поспешает с ума и никак не подхватит лоскуты тысячи… без иных недосмотренных — вся! Я нашла, что дать ей здесь разложиться — бездарней, чем зачерпнуть. И материал учуял мое участие и потянулся ко мне… Не хочешь разделить со мной — и бесчестье и липкость пыли?..
В день третий: представь, поднимаюсь домой, а масса лестницы в нашем парадном — под массовой информацией: перелет газет. Допусти, что их выгнали из каких-нибудь ящиков — и взойдут еще сто вопросов: кто? К чему? Правдивы ли — не муляжи? Утомительное размножение ящиков… И в моих руках — последние слава и позор мира. Почему тебе не войти в курс разных событий, иногда исключающих друг друга?.. Войти в какое-нибудь одно — явно сгинуть. До чего бездарны ее сочинения, прилагаемые к дороге…
Творческий прием умножение веселья: уминание мелочного торга — несметностью. И на временной паузе в поступленье сокровищ, в узком месте — ничего, зануда-холодильник наверняка бережет для меня четырех цыплят… Речь — на болезненную сухость моих сусеков: — Вот тебе сосуд с подсолнечным маслом, чтоб не усомниться в моих еще семи, можешь даже поклясться, что вернешь когда-нибудь не сгоревшим — конечно, если разбогатеешь… Меня усахаривают: — Скорей засыпь все пазухи, я перехватила у этой струи пять кило, у меня вообще всегда сладко… Она щедрей, чем ее застольная поговорка: наполняйте, наполняйте… что-нибудь — чем-нибудь, какая разница, выбросьте эту проблему!.. Сопереживания, соучастия всем: соседка снимает с моря пенки, а я хожу прислуживать кошкам нашей наяды. Супруг не хочет вместо диссертации отслеживать их рацион… Но сколько кошек? Так же много?.. А что ты уже сосчитал? Кошка-мать и кошка-дочь — обе в годах, а котятами дарят параллельно… Они красивы, крупны и длинношерстны?.. Пожалуй, не так, как докторант. Пожалуй, мать, а позволяйка-дочь — в позволяйского папу Марта… И в день тринадцатый: что, рифмующий улицы, не трещат ли твои пяты? — и я расплющен глубинным острием вопроса. Мне пересыпают прическу. Да здравствует опрощение! Это знак, что сахарные птицы и покатые рыбы плывут сквозь тебя не так связно и усладительно, как мне хочется… что в тебе слишком окопались печали. Или знак, что мое равнодушие к тебе обманчиво!..
Ее телефонная связь с домом: — Скажи, прелестный пастушок, папа уже исчез? В каком пиджаке, в старом или в новом? А какой увязался галстук? Почему ж ты не обратил внимания? Наблюдательность — для художника… Он недоумевает, зачем я звоню? Думаю, чтоб поддержать тебя деятельной любовью и указаниями.
Набеги в дальние и незаходящие земли, и мы принесем оттуда в горстях и в желаниях — дорогому пастушку и всем, кто с нами, возьмем — крупой и в звездах, пусть радости сгрудятся в нашем доме, расцепят звенья углов и впустят еще больше. Возможно, мир раскрыт, пока раскрыт наш дом… Пока в утро, засеянное вкруговую семенами зимы — восхождением к чистилищу, уже исчерпана тьма, хотя в скульптурных торсах деревьев, в их отвлеченных за южное плечо люльках и тамбуринах — еще трепещет вдохновенный лист ночи, тяготясь пройти ветвящиеся сплетения… Пока с той же достоверностью по течению света движется отравленное облако времени и губит все живое… И достоверно решают вырядить елку — в первых петухах Рождества и Нового года, на прогоревшей окраине осени. Кто предал нашу ряженую, чудесную выскочку — фиглярству, сравнению — с кем-то, пожирающим празднующих, что некоторые могут недотерпеть до настоящего? Настоящее — там, где мы и наша радость. По слухам, нынче побеги из тюрем немодны, предвзяты, но кто-нибудь непременно дотянет до побега, нас много и все взаимозаменяемы!.. И тайные интересы посматривают на тех, кто вхожи к прекрасной позднеосенней елке, — кто терпелив? А кто пройдет до срока? Идут — и спрашивают бумаги у всех в полевой военной форме.